Фея Карабина - Даниэль Пеннак

– У нас, юго-восточных азиатов, свои понятия о медицине. Кстати, сынок, а куда мы едем?

– К Джулии Коррансон.

– В больницу?

– Нет, домой. Улица Тампль, 85/87.

19

– Джулия?

Когда я поднимаюсь на площадку Джулии, держа в руке фотографии псевдомедсестры, дверь приоткрыта. Поэтому еще с площадки я шепотом спрашиваю:

– Джулия?

Очень робким шепотом. И сердце мое внезапно выдает сдвоенный удар. Один толчок крови от страсти, другой от беспокойства.

– Джулия…

И тут я вижу то, чего видеть не хочется: дверь взломана. Замок сорван.

– ДЖУЛИЯ!

Я распахиваю дверь. Там Верден (город). Ну, в общем, то, что от него осталось после обстрела. Даже не верится, что это можно будет привести в нормальный вид. Обои и ковровое покрытие сорваны, койка, диван и все подушки вспороты. Мебель разобрана по доскам, а потом доски все переломаны. Посреди общего разгрома книги вывалены из книжных шкафов и разодраны в клочья. Страницы вырваны пачками. Из телевизора и магнитофона вывернута вся электронная начинка, телефонный аппарат разрублен пополам и куски валяются в разных углах квартиры. Унитаз выдран из гнезда, корпус холодильника опрокинут на спину, водопроводные трубы выдернуты из стены и вскрыты по всей длине. Паркет методично разобран, плинтус снят.

Джулии нет.

Джулии нет?

Или Джулии больше нет?

Странный стук у меня в груди. Этот стук мне незнаком. Сердце стучит одиноко. Удары отдаются в пустоте. Словно бьет набат, и некому его услышать. Мне пересадили чужое сердце. Сердце вдовца. Потому что люди, способные устроить такое в квартире, могут сделать с Джулией все, что угодно. Ее убили. Они ее убили. Они убили мою Джулию.

* * *

Есть люди, которых горе убивает. Других оно погружает в глубокую задумчивость. Есть люди, которые стоят у открытой могилы и несут бог знает что, потом продолжают нести бог знает что на обратном пути, и даже не о покойнике, а о какой-нибудь домашней ерунде, есть люди, которые собираются наложить на себя руки, но по ним это не видно, есть люди, которые много плачут и быстро утешаются, есть те, кто тонет в собственных слезах, есть люди, довольные, что от кого-то избавились, есть люди, которые не могут вспомнить, как выглядел покойный, пытаются – и не могут, он унес лицо с собой, есть люди, видящие покойника повсюду, они хотят вычеркнуть его из памяти, продают его шмотки, жгут фотографии, переезжают на новую квартиру, на другой материк, начинают все по новой с кем-нибудь живым, но ничего не помогает, покойник рядом, он в зеркале заднего вида, есть люди, которые на кладбище выпивают и закусывают, есть те, что обходят его за версту, потому что у них всегда в голове открытая могила, есть люди, отказывающиеся от пищи, есть люди, не отказывающиеся выпить, есть люди, которые раздумывают, подлинное у них горе или напускное, есть люди, с головой ныряющие в работу, есть люди, наконец-то берущие отпуск, есть люди, которые считают смерть чем-то неприличным, есть люди, находящие ее естественной в определенном возрасте, при определенных обстоятельствах, при условии войны, при наличии болезни, мотоцикла, машины, такое уж время, такая уж жизнь, есть люди, считающие, что смерть – это жизнь.

А некоторые делают черт знает что. Например, мчатся сломя голову. Мчатся так, как будто не могут остановиться. Вот так и я. Я бегом слетаю по лестнице. Я не пытаюсь ни от кого удрать, нет, бежать мне не от кого, я как будто сам кого-то догоняю или что-то догоняю, что-то вроде смерти Джулии… Но единственное, что попадается мне на пути, это крошечная вьетнамка на площадке третьего этажа. Я врезаюсь в нее, и она буквально взлетает на воздух, заполняя пространство разноцветным фейерверком таблеток, флакончиков, пилюль и облаток. Как будто взорвалась аптека. Или семейный альбом, потому что от толчка я выронил фотографии наркомедсестры. К счастью, четырьмя ступеньками ниже вьетнамка падает в объятия кудрявого паренька в огромном растянутом свитере. Сам я уже далеко внизу и не извиняюсь. Я бегу дальше вниз, выскакиваю из подъезда под ледяной душ, поскольку небо решило воспользоваться моментом и выплеснуть на город все свои запасы, и я бегу по улице Тампль, как пущенный по воде камень, пересекаю по диагонали 33 677 квадратных метров поверхности площади Республики, перепрыгивая автомобильные капоты, садовые ограды и писающих собак, и, не сбавляя скорости, пробегаю 2 850 метров водоворота вдоль по проспекту все той же Республики. Я бегу против течения, но ничто не остановит человека, который бежит без цели куда глаза глядят, потому что я бегу на кладбище Пер-Лашез, а какая же это цель, моя цель – Джулия, моя заветная, любимая цель, зарытая под грудой обязанностей, моей целью была Джулия, но я бегу и не думаю, бегу и не мучаюсь, от черного дождя у меня выросли щекотные птичьи крылья, я бегу мили за милями, хотя одна мысль о том, чтоб пробежать стометровку, меня всегда безумно утомляла, я бегу и буду бежать, я никогда не остановлюсь, я бегу, и в каждом башмаке у меня по аквариуму, мысли мои тонут, я бегу и в этой новой своей жизни подводного бегуна – ужас, как человек ко всему привыкает, – встречаю образы, человек всегда может обогнать мысли, но образы рождаются из самого ритма бега, погром в квартире – рядом лицо Джулии, вспоротая подушка – Джулия внезапно хмурится, изувеченный телефон – Джулия кричит (так вот что ты увидел, Джулиус?), вой собаки Джулиуса, надсадный протяжный вой, – со стен сорвали обшивку, Джулию бросили на пол, я бегу сквозь лужи и оплеухи, сквозь брызги и вопли, но не только это, – прыжок через стремнину, и Джулия впервые входит в мою жизнь, взмах ее гривы, движение бедер, разодранные книги – и полная грудь Джулии, удары, крики, удары, – но непобедимая и улыбающаяся Джулия склонилась надо мной: «На испанском слэнге слова „любить" и „есть" – одно и то же», я бегу, чтобы меня съела Джулия, холодильник вывернут наизнанку, – что им было нужно? – и мысль, догоняющая образы, стремительная, несмотря на весь заряд ужаса, мысль: «Им было нужно узнать то, что знала Джулия». – «Чем меньше тебе известно, тем безопасней будет всем нам». Правильно, Джулия, иначе они снова поймают несчастных стариков. «Не звони мне, Бен, и не приходи, на некоторое время я вообще исчезну», а вдруг они пришли ко мне, пока я тут бегаю как последний кретин, а вдруг они теперь знают то, что хотели узнать, и пошли по следу, и ворвались в дом, где с детьми и дедушками одна мама? Лужи, удары, ужас, ручьи, я перебегаю проспект у лицея имени Вольтера, машины гудят, шоферы матерятся, я скольжу по воде, чуть не падая под колеса, пьяной чайкой ныряю в улицу Плишон, перелетаю Шеменвер и врываюсь в нашу барахолку. Наверняка спринтеров предварительно запугивают, иного объяснения нет. Чемпионы бегут от страха и вдребезги разносят рекорды.

От удара одно из матовых стекол вылетело. Когда я открываю дверь квартиры, теплый ручеек крови течет у меня по лицу вперемешку с холодным небесным супом. В барахолке пусто. Но не просто пусто. Там пусто, как после внезапного бегства. Как будто людей сорвало с места. В последнюю секунду. Все побросали и исчезли. Дом пустой, а должен быть полным. Никого. Никого, кроме мамы, неподвижно сидящей в кресле. Она обращает ко мне залитое слезами лицо и смотрит так, как будто не узнает.