Кладезь бездны - Ксения Медведевич

– Мои извинения, Тарег-сама. Мне жаль, что вам пришлось слышать глупые речи негодной служанки. Она будет наказана строжайшим образом.

Все. Конец. Тамийа-химэ.

– Она ни в чем не провинилась передо мной, госпожа.

Майесе показалось, что время замерзло. Вместе с пальцами и слезами в ресницах.

– Я задал госпоже Майесе вопрос, она на него ответила. У меня нет причин чувствовать себя оскорбленным.

Вежливое покашливание, треск складываемых вееров.

– Я покорнейше прошу оставить нас с госпожой Майесой наедине.

Она не решилась поднять голову, пока не стих шелест шелков по половицам дальних комнат. И удушливо покраснела, увидев черный цвет его рукава рядом со своей ладонью. Тарег-сама теперь сидел совсем близко.

– Я понял, о чем вы хотели меня попросить, госпожа. Я обещал исполнить любую вашу просьбу и намерен сдержать данное слово. Но… – тут князь вздохнул, – …я боюсь, что вы можете отказаться от своего желания, узнав о моих обстоятельствах. Я незавидный жених, госпожа.

– Тарег-сама, я знаю, что вы…

– Дело не в этом, моя госпожа.

Она осеклась и задрожала всем телом.

– Прошу вас выслушать меня. И только потом принять решение.

* * *

Сидевшая на энгаве Айко видела их обоих в течение всего разговора.

Сначала, рассказывала она в ответ на жадное любопытство окружающих, Тарег-сама подошел и сел совсем рядом с Майесой-доно. И их рукава соприкоснулись.

А Майеса-доно подняла головку – и тут же нежно и стыдливо опустила глаза.

А Тарег-сама, глядя прямо перед собой, что-то сказал. Потом еще что-то. Он говорил совсем недолго, и каждое его слово, казалось, больно уязвляет Майесу-доно в самое сердце – и когда князь закончил свою речь, госпожа походила на увядший цветок в изящной фарфоровой вазе.

И она медленно поднесла рукав своей белой одежды к губам и что-то сказала, не решаясь поднять лица.

А Тарег-сама выслушал ее, кивнул – и молча поклонился. А потом поднялся и покинул комнату.

Ширма отодвинулась, и из-за нее выступила княгиня Тамийа-химэ, ослепительная в алом шелке шести слоев своего зимнего платья. Молча опустилась на колени перед Майесой-доно и поклонилась ей, как равной.

Так все во дворце узнали, что Майеса-доно поднялась в ранге и не является более служанкой. По имени дворца ей было присвоено имя Асаймонъин. Правда, многие потом оспаривали это мнение Айко, указывая, что это имя госпожа получила лишь после рождения ребенка князя. А до этого события госпожу называли Иору-химэ, в память о том, что они с князем обменялись брачными обетами глубокой ночью.

Так вот, потом произошло самое странное и любопытное.

Айко увидела, что Майеса-доно залилась слезами и снова упала на свое прекрасное лицо.

А княгиня медленно поднялась, сделала несколько неверных шагов по комнате – а потом овладела собой и выпрямилась.

Когда госпожа вышла на энгаву, а потом в сад, Айко подошла к ней, поклонилась и спросила, не нужно ли подать госпоже платок – ведь у Тамийа-химэ все лицо было мокрое.

И княгиня ответила:

– Нет, глупенькая, не надо. Разве я плачу? Это капли дождя стекают у меня по щекам.

* * *

Тот же день, сразу после захода солнца

Дикие крики и страшный галдеж неслись со дворика, где сидели хурс-аль-самийа, сумеречники из дворцовой стражи. Сейчас их служило во дворце чуть ли не три десятка голов – и около дюжины сопровождало эмира верующих в Басру.

Проклиная невозможно длинный день, Абу аль-Хайр бросился на вопли. По обычаю, свободным от несения стражи воинам хурс запрещалось покидать отведенное им место дворца – не говоря уж о том, чтобы орать в голос. Этот отряд так и прозвали: хурс, немые, потому что их дело было не говорить, а исполнять приказы. Однако запертые во дворе сумеречники бесновались от скученности и невозможности вырваться за пределы его давящих стен.

Нынешняя стража состояла сплошь из аураннцев – недавно на границе случилась кровавая стычка, в которой взяли много пленных – и двоих недавно купленных лаонцев. Оно и к лучшему, что только двоих, лаонцы чаще дрались и ссорились между собой, хорошо еще, эта парочка была из одного клана. Впрочем, у них уже не было клана – вырезали.

Только общей драки нам сегодня вечером не хватало, думал про себя Абу аль-Хайр. От запаха крови они, что ли, перебесились: более двух сотен голов сегодня слетело в длинные рвы, и большую их часть отрубили равнодушные холодноглазые гулямы-самийа. В размокшем саду под ногами хлюпало – не только водой истекала разрыхленная под черными, мрачными кипарисами земля. Кстати, начальника дворцовой охраны, здоровенного черного евнуха они тоже спустили в ров. А нового пока не назначили. Поэтому с орущими сумеречниками приходилось разбираться ему, опять ему – вездесущему Абу аль-Хайру ибн Сакибу. Ну да, топоча облепленными мокрой глиной сапогами, бормотал про себя он: ибн Сакиб там, ибн Сакиб здесь…

Перед задвинутыми двумя брусьями воротами маялись дежурные гвардейцы.

– Чего орут-то? – пропыхтел Абу аль-Хайр, подбегая.

– А шайтан их знает, зверюг ушастых, да проклянет их Всевышний, – пробурчал тюркского вида амбал, потирая потный нос под наносником шлема. – Как солнце село, так и заверещали.

– А может, господина хранителя ширмы позвать? – впал, как в ересь, в осторожное предположение Назук. – Он по-ихнему разумеет…

Для зинджа всякое должностное лицо становилось существом высшего порядка, к собственному племени непричастным: что сахиб ас-ситр есть самый что ни на есть сумеречник, Назуку в голову не приходило.

Изнутри в дверь заколотили – пока кулаками, но гвардейцы заметно попятились.

– Не надо звать господина Якзана, – резко отозвался Абу аль-Хайр.

В серо-желтые глаза полетучей смерти сегодня он мог и не смотреть. Фаррашей, наблюдавших за казнью и стаскивавших в кучу загаженные ковры, много и разнообразно тошнило. Пара шлепнулась в обморок – ханаттани, естественно, эти завсегда готовы изобразить страдание. Ну чисто танцовщицы, а еще говорят, что раньше из них вся Правая гвардия состояла… Абу аль-Хайр сегодня насмотрелся на смерть, так что обойдется он и без ночной совы, странницы из мира мертвых…

– Открывайте! – скомандовал.

Брусья с деревянным грохотом поехали в сторону.

Вопли с той стороны попритихли.

В Сумеречном дворе Абу аль-Хайру еще не приходилось бывать, и потому ятрибец замешкался.

Они стояли – повсюду. На желтых плитах привратного зальчика – в мятущемся свете факелов. На ступеньках – четко вырисовываясь белыми фигурами в ночной темноте двора. У крохотного фонтанчика – высокими лиловыми тенями.