Белинда - Энн Райс

Однако ситуация меня пугала и одновременно возбуждала. В каких-то темных уголках души у меня возникло странное чувство. Она была здесь, со мной, и я знал, что для нее это хорошо, должно быть хорошо. И я рисовал с такой скоростью и с таким вдохновением, какого не испытывал уже много лет. Я был абсолютно счастлив.

В одиннадцать утра Белинда проснулась от собственных жутких криков. Я кубарем скатился с лестницы, вбежал в спальню. Сперва она явно не поняла, где находится и кто я такой. Но потом закрыла глаза и обняла меня за шею.

Я сидел у ее постели, пока она снова не уснула. Она лежала, свернувшись клубком под одеялом, и казалась совсем крошечной. Я курил и думал о нас с ней, о том, как меня угораздило в нее влюбиться, а потом снова принялся за работу.

Около двух часов дня она поднялась ко мне в мастерскую.

Вид у нее был отдохнувший и вполне жизнерадостный.

Я как раз трудился над деталями картины, изображающей обнаженную девочку-панка на карусельной лошадке, и Белинда молча следила за моими действиями. Картина в основном была закончена и, по-моему, получилась весьма эффектной. Но Белинда не стала ее комментировать.

Тогда я обнял ее и поцеловал.

— Послушай, — сказал я. — Сегодня открывается персональная выставка моего хорошего друга. Прекрасный скульптор. Зовут Энди Блатки. Это его первая подобная выставка. Юнион-стрит. Весьма занятно. Для него огромный шаг вперед. Хочешь пойти со мной?

— Конечно. С удовольствием, — ответила она. Губы ее на вкус были словно ванильные вафли.

Я вытирал кисти, а Белинда тем временем внимательно рассматривала картины с крысами и тараканами. Босиком, в белой фланелевой рубашке, она была похожа на ангела. Мне кажется, что в мое время именно так одевались девочки в церковном приходе для рождественской полуночной мессы. Пожалуй, не хватало только бумажных крыльев.

Она так и не высказалась по поводу картин с крысами. Но мне все равно было необыкновенно приятно чувствовать ее тепло и знать, что она останется со мной.

Я сообщил ей, что сложил ее вещи в гостевой комнате. Теперь это ее комната. Она ответила, что уже нашла чемодан и ей понравилась латунная кровать, похожая на детскую кроватку с решетчатыми стенками. И вообще красивый дом, точно декорация к пьесе из старинной жизни.

Я улыбнулся, но ее замечание заставило меня внутренне поежиться. Декорации к спектаклю. Примерно так Алекс охарактеризовал дом моей матери в Новом Орлеане, но я постарался выкинуть его слова из головы.

Белинда приняла душ и переоделась. Выглядела она просто ослепительно. На ней был твидовый костюм, слегка поношенный, но прекрасно скроенный. Под пиджаком белоснежная водолазка. Винтажные туфли-лодочки из крокодиловой кожи, сшитые, скорее всего, до ее рождения.

Такой я ее еще не видел, не говоря уже о костюме. Белинда снова была холеной девушкой из высшего общества, которую я впервые увидел в книжном магазине. Распущенные волосы свободно падают на плечи, и совсем немного косметики — только румяна на щеках да губная помада, похожая на леденец.

Белинда с жадностью набросилась на овсяные хлопья. Ела и непрерывно дымила, а еще, несмотря на мои протесты, прикладывалась к виски, чуть-чуть разбавленному водой. А потом, уже ближе к вечеру, мы отправились на Юнион-стрит.

От недосыпа я был в приподнятом настроении. И чувствовал себя просто прекрасно. Так же прекрасно, как выглядела Белинда.

— Я хочу кое-что тебе объяснить, — произнес я, когда мы выехали на Дивисадеро-стрит. — Что бы я там ни говорил насчет того, будто никому не покажу последние картины, ты должна знать: писать их было для меня истинным наслаждением.

Белинда ничего не ответила.

Я посмотрел на нее и увидел, что она понимающе улыбается. Ее пушистые волосы развевал легкий ветерок, глаза блестели. Она затянулась сигаретой, и облачко дыма тут же рассеялось.

— Послушай, — наконец нарушила молчание Белинда. — Ты — художник, и не мне указывать тебе, что делать со своими картинами. Не стоило даже пытаться.

Похоже, Белинда признала свое поражение. Ведь она все же переехала ко мне и больше не собиралась со мной воевать, поскольку просто-напросто не могла.

— Скажи мне, что ты чувствуешь на самом деле? — попросил я.

— Ладно, — согласилась Белинда. — Тогда объясни: почему ты не выставляешь остальные? Те, что с жуками и крысами.

«Ну началось! Приехали. Опять снова-здорово», — подумал я. Сколько можно спрашивать об одном и том же! И она туда же.

— Я знаю все твои работы, — продолжила Белинда. — Видела их в Берлине и Париже. А еще у меня был альбом репродукций до того, как я…

— Сбежала из дома, — закончил за нее я.

— Верно, — кивнула Белинда. — У меня были даже самые ранние твои книги: «Ночь накануне Рождества» и «Щелкунчик». Я никогда не видела таких гротескных вещей, как там, у тебя в мастерской, с этими рассыпающимися домами. И на каждой картине есть дата. Шестидесятые годы. Все давным-давно быльем поросло. Тогда почему прячешь работы от посторонних глаз?

— Они не подходят для выставок, — отрезал я.

— Боишься испортить карьеру, потому что маленькие девочки могут завизжать: «Ой-ей-ей! Мышка!»

— Ты что, так хорошо разбираешься в живописи?

— Даже лучше, чем ты думаешь! — ответила она с юношеской самонадеянностью, несколько поколебав отработанный образ зрелой женщины. Она даже задорно вздернула подбородок, выпустив очередную струйку дыма.

— Надо же! — удивился я.

— Я выросла на картинах в Прадо. Каждый божий день ходила туда с няней. Помню практически все картины Иеронима Босха. А потом пару летних сезонов провела во Флоренции. Моя гувернантка водила меня исключительно в Галерею Уффици.

— И тебе понравилось?

— Ужасно. А еще мне понравился Ватикан. Когда мне было десять, я обожала бродить по Же-де-Пом[9]в Париже. Я предпочитала ходить туда или в Центр Помпиду, а не шляться по киношкам. Меня тошнит от кино. В Лондоне, естественно, — Галерея Тейт и Британский музей. Все свободное время я посвящала искусству с большой буквы.

— Впечатляет, — заметил я.

Мы удачно попадали под зеленый сигнал светофора, и скоро обветшавшие викторианские дома сменили реставрированные особняки района Марина. Впереди открывался потрясающий вид на горы округа Марин под идеальным небом, укачивающим в своих объятиях воды залива Сан-Франциско.

— Вот я и пытаюсь тебе втолковать, что я не какая-то там девочка из долины, неспособная отличить Мондриана от прикроватного коврика.

— Ну тогда ты меня здорово обскакала, — не выдержал я. — Я абсолютно не разбираюсь в абстрактном искусстве. И никогда не разбирался.