Ложь во спасение - Ольга Егорова

И Лена писала сочинения себе и Женьке, вспоминая, как когда-то давно он носил два портфеля – свой и ее. Получалось, что теперь она просто возвращает ему долг за те портфели.

От этой мысли Лене становилось горько, но она все равно продолжала писать для Женьки чертовы сочинения, прекрасно понимая, что теперь это ее единственный шанс хоть недолго с ним пообщаться. И настырно продолжала любить его, хоть и понимала, что ее упорство сродни упорству камикадзе, который знает заранее, что ждет его в финале.

До поры до времени Лена утешала себя мыслью о том, что Женька, хоть и гуляет с девчонками, вроде бы ни к одной из них серьезных чувств не испытывает. Но и это утешение работало лишь до поры до времени – настал тот день, когда Женька влюбился.

Лена заметила это первой. Женька вдруг словно засветился изнутри, и надо было быть полной дурой, чтобы не догадаться, где источник этого света. Источником оказалась Катя Весенина, первая красавица в классе, вот уже три года посещающая школу манекенщиц и всерьез намеревающаяся в ближайшем будущем покорить все подиумы Парижа.

Подиумы Парижа – это было будущее, туманное и весьма расплывчатое, а в настоящем было сердце Женьки Шевцова, которое Катя Весенина, по всей видимости, решила покорить для разминки.

Разминка удалась на славу.

Недели две Женька сиял, как начищенный до блеска самовар. Казалось, только дотронься до Женьки – ожог первой степени обеспечен. Катя и Женька всегда были рядом – на уроках, на переменах, в школьном дворе, на местной танцплощадке. Они не расставались, казалось, ни на минуту. Лена, наблюдая со стороны всю эту картинку, в то время всерьез собралась переводиться в другую школу – сил не было смотреть на счастливого и влюбленного сияющего Женьку. Единственная близкая подруга Даша Романова, которая знала историю Ленкиной роковой любви, сказала тогда, что если бы она оказалась на месте Ленки, то просто не выдержала бы и повесилась. Или вскрыла бы себе вены. В общем, что-нибудь такое непременно с собой сотворила бы, чтобы прекратить наконец эти нечеловеческие страдания.

Но у Лены от рождения была удручающе здоровая психика. И, как человек со здоровой психикой, мыслей о суициде она в принципе не допускала. Самоубийство – это было не про Лену. На такой шаг она не решилась бы ни при каких обстоятельствах.

Осознав это, Лена почти возненавидела собственную здоровую психику и сделала вывод, что здоровье не всегда бывает в радость.

А Женька тем временем вдруг потух.

В один неприметный и серый ноябрьский понедельник пришел в класс чернее тучи. Лена, которая втайне ждала этого момента, увидев такого Женьку, вдруг поняла, что потухший Женька – это намного хуже, чем Женька сияющий.

Катя, по причине, пока никому не известной, дала ему от ворот поворот. Дни шли за днями, ничего не менялось. Сердце Лены обливалось кровью, когда она видела его, ссутулившегося и похудевшего, с больными покрасневшими глазами. Она наблюдала за ним несколько дней, а потом не выдержала. Наплевав на собственную гордость, не думая о том, что будет выглядеть в глазах Женьки несчастной дурой, пришла однажды к нему домой и выложила все как на духу.

Про свою любовь, которая началась в первом классе. Про портфели, которые, оказывается, были для нее так важны. И еще много чего рассказала такого, о чем рассказывать было, наверное, не нужно.

Женька выслушал Лену молча и, казалось, ничему не удивился. Потом спокойно объяснил ей, что детская любовь – это сущая глупость и что он, Женька, тоже в первом классе был уверен, что любит Лену Лисичкину. Просто тогда он не знал, что такое настоящая любовь. А теперь вот узнал… И Лена тоже когда-нибудь узнает. И поймет, что все ее детские страдания – сущий пустяк.

Он сказал ей все эти обидные слова, а потом добавил, что тоже любит ее и всегда будет любить – правда, по-дружески, как если бы она была мальчишкой.

Слушая его, Лена чувствовала себя почему-то провинившейся собачонкой, нашкодившим щенком, которого в последний раз простили хозяева лишь потому, что он пока еще очень маленький и глупый.

– А какая же она, настоящая любовь? – спросила она тогда у Женьки, с трудом подавляя обиду, разрастающуюся в душе из-за того, что Женька назвал ее любовь ненастоящей. – Какая? Расскажи.

Наверное, лучше бы она не спрашивала…

Но по всей видимости, звезды в тот день расположились так, что было суждено случиться тому, что случилось.

Женька, измученный долгим молчанием, открылся ей весь, как на духу. Описывал свое чувство в мельчайших подробностях, но очень простыми словами. Лена слушала, и сердце снова разрывалось – от жалости к Женьке, от зависти к Кате, которая сумела сотворить с ее Женькой такое…

Часа два она сидела молча и только слушала. Женька постепенно подбирался к финальной части повествования – предстояло выяснить, почему же Катя, эта жестокосердная дура, отвергла такую любовь.

– Потому что я не мужик, – коротко объяснил Женька и замолчал, считая, видимо, что этого объяснения достаточно.

Лена ничего не поняла. Вернее, ухватила какой-то туманный смысл этой фразы – все-таки ей было уже пятнадцать, и в таком возрасте она понимала, что у слова «мужик» есть достаточно узкое, специфическое значение.

– Что значит – не мужик? – все-таки рискнув, спросила она.

– Объяснять, что ли, надо? – горько усмехнулся Женька. – Сама, что ли, не понимаешь?

Лена покачала головой.

Женька нахмурился и отвернулся. А потом, не поворачиваясь, сказал сердито:

– В постели – не мужик. Опыта у меня нет никакого, понимаешь? Вообще никакого. Детский сад, штаны на лямках…

– Так ведь опыт – дело наживное, – пробормотала Лена сущую чепуху, испугавшись слова «постель».

Женька в ответ криво усмехнулся. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. В его взгляде было столько боли, что Лена едва этой болью не захлебнулась. Ей даже стало трудно дышать.

– Наживное, говоришь? А ты умная, я смотрю, Ленка. Только скажи, где и с кем его наживать, этот опыт?

– С кем-нибудь, – пискнула Ленка, чувствуя, что сейчас он не выдержит и просто выгонит ее, не в силах больше слушать глупости.

Но Женька, несмотря ни на что, продолжал ее терпеть.

Наверное, из вежливости. Или по старой дружбе.

А может быть, из-за сочинений, которые она ему писала. Ведь не знал же, что даже если бы выгнал ее сейчас, на сочинениях это никак бы не отразилось.

– А я не могу с кем-нибудь, – сказал он серьезно и грустно. – Не могу – и все. Неправильно меня, наверное, воспитали. В традициях Чернышевского. Я могу только с той, которую люблю. А которую не люблю – мне с той противно. Так что…

Грустно улыбнувшись, он протянул руку и легонько щелкнул ее по носу.

Забытый где-то в далеком первом классе, такой родной жест.

Детский сад, штаны на лямках…