Когда же кончатся морозы - Надежда Нелидова

Через десять минут наш танк закашлялся, зафырчал и прочно встал в непролазных зарослях борщевика. Чертыхаясь, Сергей полез под капот и скоро выглянул оттуда: «Вызванивай эвакуатор!» Мобильник, который я безуспешно пыталась оживить, снова и снова сообщал об отсутствии связи…

Вот теперь точно: съездили за душицей.

Под утро Тоне приснились блохи. Да большие, жирные, да много – ступить некуда, смело шныряют под ногами. Сухо шуршат-царапают щетиной, цокают лапками, немигающе смотрят на Тоню выпученными кожистыми глазами. Мерзость какая.

За окном сладко спал город, лишь одно-два далёких золотистых, оранжевых, зелёных пятнышек разбавляли кромешную тьму. Кряхтя и шёпотом матерясь, Тоня влезла в халат, поплелась в кухню – теперь до утра не уснуть, нечего и вылёживать.

В холодильнике лежало слегка размороженное мясо. Резала его на кубики, чистила лук, крутила через мясорубку, лепила пельмени и котлеты. В последнее время ночные просыпания случались всё чаще: морозилка на месяцы вперёд была забита пельменями и котлетами.

Блохи – к деньгам, Тоня знала – к каким. Недавно подоспела новость так новость: налог на недвижимость подскочит раз этак в десять, с рыночной стоимости. Деньги в казну потекут рекой. Стало быть, и оклады (у Тони в том числе) хорошо припухнут. Быть у воды да не замочиться?!

Самое первое, что она купит: шубу из цельной норки, покрой трапецией, воротник шалью – как у начальницы ЖаннВасильны. Потом непременно – большие красные, как ягоды, серёжки в уши. Потом – чешуйчатые змеиные сапоги. И будет душиться из пузырька настоящими французскими духами (спросить у ЖаннВасильны, где продают). Та как вестибюль надушенной шубкой опахнёт – мужики весь день носами крутят и глаза бараньи.

Конечно, у Тони и сейчас неплохой оклад. «Скока, скока»… Развелось в последнее время шушеры, запускающей глаз в чужой карман.

– Это не чужой карман! Это мой карман, налогоплательщика! На мои деньги жируете! За мой счёт себе дворец отгрохали! – Остроносенькая дамочка в вестибюле стучала кулачком в тощую грудь, топала тоненькими ножками, воробьём наскакивала на Тоню.

Потом-то эта бизнес-леди локоть кусала, когда за долги по кредитам к ней пришли описывать имущество. Тоня, увязавшаяся с судебным приставом, украдкой зыркнула в прихожей и в спальне: не висит ли шуба как у ЖаннВасильны? Не висит, жаль… У дамочки тогда арестовали новенькую бытовую технику. А не распускай жало-язычок, не мути воду, не оскорбляй людей в погонах, не выкрикивай крамольных слов. Экстремистка!

– Вот ты мне скажи, Тонька. Приходите вы в охрану деревенские девчата: тощие, глаз не смеете поднять, двух слов не свяжете. И какая такая метаморфоза с вами происходит, что через пару лет вы будто в одном мартене отлитые? С чего, спрашиваю, распирает вас? Коренастые, мясистые, тьфу! Важные, еле слово через толстую губу оброните. Мини-юбки зачем-то напяливаете… Добро бы ножки как картинки были, а то колени буграми – поросят об них бить… Волосы пергидролем травленные, голоса сиплые, прокуренные. Краситесь как проститутки последнего разбора. Вот у тебя ресницы в комьях – зачем это?…

Бывший начальник ДОСААФ ГригорьИгнатьич произносил эту сложную тираду заплетающимся языком, время от времени отдыхая и укладывая голову в окошко Тониного «скворечника». Это по его протекции Тоню взяли в хорошее место – земляки, из одной деревни.

– ГригорьИгнатьич, иди проспись!

Выпроводила-таки земляка. Захлопнула стеклянную дверь, вернулась в «скворечник». Включила чайник, развернула домашние котлеты. ЖаннВасильна снова наморщит носик: «Тоня, почему от вас воняет чесноком?»

Хорошо бы в моду вошли: маленькие глазки, нос утюжком, приземистый рост, плотная упитанность… Вот бы непропорциональная, обезьянья длиннота рук передалась коротеньким чурбачкам ног. Наросты мяса с боков сползли бы на ягодицы, а то тело срублено как у мужика. Нет, нету гармонии в жизни…

Тоня отвела взгляд от зеркала (нужно отодвинуть от кровати), покосилась на сытого Григорь Игнатьича. Некрасивая… Но ведь любит. Три раза в неделю – как по расписанию. Но ведь не женится. Хотя какого рожна ему надо: молодая с собой в койку кладёт, поллитру ставит, пельменями кормит. А он даже ночевать не остаётся, гад.

– Тонька, пельмени бегут!

В кухне, накрывая стол, Тоня передавала подслушанный у кабинета ЖаннВасильны разговор, всё о том же. Из-за двери доносился сочный голос начальницы: «неплатежеспособность», «массовый сброс жилья», «конфискация». Ой, не зря, не зря Тоне снились блохи.

– А самое интересное, Тонька, начнётся в перспективе. – Григорий Игнатьич опрокидывал стопку, подцеплял мятый солёный помидор, венчал им плюющуюся жиром котлету. – В перспективе цены на квартирки, дачки, гаражики будут бросовыми. Успевай облюбовывай. Главное, не прозевай её, перспективу.

Чокнувшись, выпили по стопке за перспективу.

Тоня, разомлев, рисовала возможный ход событий. Ясно, что хозяева не хлебом-солью будут встречать незваных гостей, с ордером-то на выселение. Вот тут Тонины навыки (не зря дочка потомственного охотника) сгодятся: в досаафовском тире десять из десяти выбивает. Пусть только пикнут.

А там – разживётся денежками – будет следить за собой, наведёт красоту. Займётся фитнесом, подкоптится в солярии, закажет у хирурга кукольные носик, глазки, губки – как у ЖаннВасильны. Устоишь ли, ГригорьИгнатьич, станешь ли из бабьей койки дезертировать?

– ГригорьИгнатьич, – беспокоилась Тоня. – Ну, будут у меня квартиры-дачи. А ну-ка большой налог не осилю?

– Не дрейфь. У меня племянница сидит в техинвентаризации, Нинка. Она нам какой хошь процент износа нарисует. Ты, Тонька, меня держись – не прогадаешь.

– Политика нынче у государства – выжимать из народа последнее, – подымал палец ГригорьИгнатьич. – Народ воем воет, а куда деваться.

– Зачем это? – по-женски жалела Тоня. – Зачем со своим народом так-то?

– Зачем… – ГригорьИгнатьич опрокидывал в мохнатый рот стопку. Глубокомысленно задумывался над тарелкой с дымящимися пельменями. – Мне, Тонька, в последнее время на ум всё моя собака приходит. Щенком её принёс: игривая, забавная. В строгости воспитывал. Учил и трезвым, и по пьяному делу. Ты мой характер знаешь…

– Да уж знаю, ГригорьИгнатьич. Крутенёк характер («Чисто у старого козла»).

– Но. Хороший сторож – голодный сторож, неделями сухой корочки не видит… Конура у ней дырявая: мёрзнет, дрожит. И всё, тварь, скулит, таскается за мной как привязанная. Хвостом в репьях виляет, трясётся и в глаза ласково заглядывает, аж… пнуть хочется. Собачий век короток. Шерсть вылезла, глаза слезящиеся, страдающие. А сапог лизнуть норовит, с-сучка. Надоела: жить не живёт и подыхать не подыхает. Кэ-эк я её сапогом… Только в брюхе у ей ёкнуло.

– Насмерть?!

– А ты что хотела: кованым каблуком?! А не терпи. Не лижи сапог, тварь. Умей огрызаться.