Птица в клетке - Кристин Лёненс

– Держи.

Чтобы показать, как он включается, я накрыл ее руку ладонью и не отпускал чуть дольше, чем требовалось, но она осторожно высвободилась.

– Эльза… – начал я, но почему-то все заготовленные слова показались мне лишними.

Как бы то ни было, она меня прервала, направив яркий луч прямо мне в глаза. Я, как слепец, наугад потянулся вперед, чтобы забрать свой фонарик, но Эльза успела спрятать его где-то в этом закутке, который сейчас сделался мне ненавистен. Оставаясь полностью зависимой от других, там она получала некоторую обособленность.

– Черный, – не унималась она, – это даже не цвет. Мне Натан объяснил: черный – это не что иное, как отсутствие всякого цвета. Раз я тут себя не вижу, значит я тоже отсутствую. Меня больше нет.

– Для меня ты есть, – возразил я, подаваясь вперед. – Я тебя люблю.

Эльза скривилась, и мой поцелуй пришелся ей в зубы; она закричала так, что я испугался, как бы не услышали родители, и волей-неволей зажал ей рот. Моим счастливым иллюзиям оставалось жить считаные секунды. Я-то думал, такой эмоциональный отклик вызвали у Эльзы мои слова и ответные, столь же пылкие чувства, но после судорожного вдоха, когда вместе с воздухом она чуть не втянула мою ладонь, мне явственно послышалось все то же имя.

Я отпрянул, как от удара, но Эльза сдавленно продолжала:

– Натан, Натан… Спаси меня, спаси. Я живу только ради тебя, Натан…

Такое отторжение застало меня врасплох. На самом деле еще хуже чем отторжение: это было настоящее предательство. В небе раздался рев самолетов, и я понадеялся, что она вот-вот погибнет. Когда где-то рядом с нашим домом грянул взрыв, я почему-то освободился от иллюзий и закричал от раздиравшей меня душевной боли. Сквозь знакомые завывания воздушной тревоги я услышал, как меня зовет мать, и на пятой точке скатился вниз по лестнице. В потемках мать натыкалась на мебель у меня в комнате и молотила по моей кровати.

Когда я подскочил к ней сзади и схватил за руки, она не стала спрашивать, откуда я взялся: нужно было срочно бежать в подвал. Отец, судя по всему, нес на руках Пиммихен: та причитала, что не желает умирать без зубов, и молила его – ну пожалуйста – сбегать за ее вставными челюстями. Пиммихен часто заводила разговоры о своем погребении. Бабушка наказывала похоронить ее в подвенечном платье, с опущенной на лицо фатой (которая, сколько я себя помнил, висела между двумя столбиками ее кровати), и чтобы гроб несли под пение оратории Иоганна Себастьяна Баха «Спи в покое мирным сном». Чтобы она была прекрасна, как в день венчания, – и, конечно же, с зубами! Отец всякий раз подтрунивал: «Ну, правильно: вдруг ты надумаешь улыбнуться!»

Наши пижамы не защищали от стылой промозглости подвала; мигающая лампочка только нагнетала мрачность. Отец с матерью и Пиммихен, даже не успевшие сунуть ноги в домашние тапки, ступали босиком по холодному земляному полу. Опустив глаза, я понадеялся, что никто не станет расспрашивать, когда это я успел обуться. В конце концов, отодрав от газетной бумаги сухую полоску краски, я принялся скручивать ее так и этак, чтобы унять пересилившую злость тревогу за Эльзу, не имеющую возможности спуститься в нормальное убежище.

Раз за разом стены содрогались от взрывов. Единственной защитой служили каменные своды, но мы-то понимали, что они в любую секунду могут стать равнодушными палачами. Пиммихен не унималась:

– Мои зубы… Если что, переройте все завалы, но их отыщите. Они были на кромке раковины.

Повернувшись к отцу, мама сказала:

– Представляешь, какой вид откроется сверху, если сорвет крышу? А если взрывом разнесет дом, вообрази, что увидят соседи. – Она зарылась лицом в ладони и застонала: – Тогда нам конец!

– Не переживай, – ответил ей отец. – Нам уже будет все равно.

Дом опять содрогнулся, и под качающейся лампочкой наши гигантские тени заметались по стенкам.

– Или, возможно, у кровати, на тумбочке. Что-то не припомню. Вы обязательно проверьте.

– А вдруг мы погибнем, да не все? Или, еще того хуже, выживет кто-нибудь один? Один-единственный? Ты об этом подумал?

Мать ломала руки, перебирая всевозможные сценарии. Как я сейчас понимаю, больше всего ее страшил такой сценарий, при котором мы, все четверо, погибнем и Эльза останется без защиты. Или же – что выживу я один и буду вынужден как-то объяснять, откуда взялось неучтенное тело.

Отец прижал ее к себе, подставил ей под голову плечо и сказал:

– Мы приложим все силы, чтобы погибнуть разом, правда?

– Хорошенькое дело. Посмотри, в каком я виде: босая, ноги грязные, без зубов, как уличная бродяжка. И приличной могилы мне не видать…

– Ну, знаешь ли, если дом рухнет, – заметил мой отец, – твоя могила переплюнет гробницу Тутанхамона. Представляешь, из-под какого слоя обломков придется тебя извлекать? Не исключено, что через пару столетий ты тоже прославишься.

У нас на зубах скрипела пыль.

– Нашел время острить. Похороны – дело серьезное; от них может зависеть, куда мы попадем: на небеса или в чистилище. Я, если ты забыл, родом из приличной семьи.

– Сколько раз тебе повторять: ты нас всех переживешь. Такими долгожителями бывают только библейские персонажи.

– Не волнуйся, я так замерзла, что наверняка окочурюсь. Ты заметил, что в холода бомбят чаще? Это специально делается! Чтобы извести нас либо так, либо этак. Отечество не ведет учет тех, кто умирает от гриппа и даже от боевых ран прошлой войны. А уж наши имена – имена тех, кто медленно, но верно, собрав все силы и мужество, противостоит смерти, уж точно не будут увековечены на бронзовых табличках. Наши имена не будут высечены в граните.

– Право, не знаю, как Иисус перешел бы бурное море с такими, как вы. Каждый из вас – хуже пробоины в борту, – заявил отец и приказал нам взяться за руки; Пиммихен прижала к себе локтем мою левую руку. – Помню, как в школьные годы мы пели хором:

Пиммихен тут же подхватила – она знала слова, потом и мама робко подтянула. Я шевелил губами, но чувство было такое, будто за меня поет кто-то другой, ведь я находился в другой части дома и страх смерти – ее, моей, всех моих близких – преобразил мою злость в бурлящее зелье любви. В тот раз я впервые – в мечтах – овладел Эльзой, причем с такой страстью, какой не изведал бы въявь. К реальности меня вернула отдавшая концы лампочка, которая внезапно ударилась о потолок. В подвале стало темно, будто в преисподней, но мы пели как ни в чем не бывало, и я принялся вычерчивать на земляном полу «Эльза», да так рьяно, что палец разболелся от забившейся под ноготь грязи. Наверняка эта надпись сохранилась по сей день.