Миллениум, Стиг и я - Мари Франсуаза Коломбани

Спустя несколько дней, в присутствии наших друзей, Стига предали земле. Утром 22 декабря я сделала очень важную вещь. В черную керамическую урну работы известной художницы Евы Марии Котхе, сделанную на Готланде по модели сосуда эпохи викингов, я сложила символы всего того, что потеряла: нашей любви, нежности, наших мечтаний.

Несколько фотографий: вот Стиг, растянувшись на скале, с улыбкой смотрит на меня; вот он в Эннесмарке, перед нашим домиком, бережно прижимает к груди зайчонка, найденного среди стеблей ревеня. Он очень любил животных, особенно маленьких детенышей. А вот моя любимая фотография, где он, загорелый, красивый и обольстительный, с сигаретой в руке, безмятежно глядит на меня, смотрящую на него через объектив, словно ждет чего-то. А вот еще один портрет, где он, откинувшись назад, щурится на яркое солнце. В тот же сосуд я положила эскиз нашего будущего домика, сделанный тем летом. Это был лучший из эскизов, и Стиг попросил дать ему посмотреть, перед тем как отправить в строительную фирму. Он принес тогда стул, устроился рядом со мной, и мы долго планировали, как будем обставлять наше «маленькое шале». Стиг был совсем другой: пылкий, ласковый, вальяжный и счастливый в ожидании уюта и безмятежности в будущем. И в тот день я будто бы снова влюбилась в него — и опять с первого взгляда!

К содержимому сосуда я добавила листочки с номерами телефонов, записанные, когда я искала и заказывала комнаты, чтобы он мог хоть на неделю выехать отдохнуть и спокойно поработать над четвертым томом «Миллениума» или подкорректировать первые три. Часто, сидя на кушетке в гостиной, он вдруг прыскал со смеху:

— Ты никогда не догадаешься, что еще выдумала Лисбет!

И сразу бросался писать, исправлять какие-то детали, приводя их в соответствие с тем, что я нашла в документах по его просьбе. Сосуд, в котором теперь содержалась вся наша совместная жизнь, я поставила на этажерку. А напоследок добавила несколько листков бумаги, купленной в городке Кварнбюне под Гётеборгом. На синем листке я перечислила все, что потеряла, а на желтом все, чего мне тогда хотелось: «Пережить этот год».

В книгах трилогии описывается, как Лисбет Саландер делает себе татуировки в память о том или ином зле, которое ей причиняли окружающие и за которое она желала отомстить. Эти татуировки глубоко врезались мне в память.

Многие недели после смерти Стига я не находила слов, даже внутри себя, чтобы выразить то бешенство, которое охватывало меня при мысли о том, как несправедлива его безвременная гибель, и при встрече с теми, кто прямо или косвенно, вольно или невольно оказался к ней причастен.

Мы со Стигом мечтали изменить мир, многим жертвуя ради этой борьбы, и теперь у меня складывается впечатление, что мы потерпели грандиозное поражение.

Я перебираю в уме все годы разочарований, больно ранивших главного человека моей жизни, годы, когда некоторые отказались признать его опыт и оценить его по достоинству. Я заново переживаю горечь Стига, которую вызвал в нем отказ ТТ принять его на работу в качестве журналиста, все его рухнувшие надежды и ожидания, страхи, бунт против несправедливости и все обещания, которые ему давали и не выполняли. Я заново переживаю тоску и растерянность, которые охватили его, когда, уйдя из ТТ, он изо всех сил бился, чтобы найти средства для «Экспо», а газета все же разваливалась.

Я видела, как он был измотан, все позже возвращался домой, а спал все меньше и тревожнее. Снова погружаясь в тот тяжелый период, я вспоминаю, как на почве стресса у него воспалялись десны и врачи прописывали ему сильные средства. Стиг делился со мной своими бедами и часто спрашивал совета, но решения принимал сам. А давление на него шло со всех сторон. Меня захлестнула волна мрачных воспоминаний, отчаяние мое было безмерно, и у меня никак не получалось его выразить.

Тогда я обратилась к мифологии, надеясь, что именно там смогу найти силу и искренность, соразмерную моей боли. У нас по этой теме было много книг, и слова, подходящие для выражения моих чувств, я нашла в «Старшей Эдде», сборнике мифологического и героического эпоса древних скандинавов, и в особенности в «Речах Высокого». Также я поняла, что катарсис снизойдет на меня по прочтении нида, то есть проклятия, которое я произнесу в ходе магической церемонии.

Нужный текст я нашла 31 декабря.

В культуре эпохи викингов нид — это стихотворное проклятие врагам, которое публично произносилось вслух, а также вырезалось руническим письмом на ореховой жерди, так называемом жезле бесчестия; на жердь насаживали голову жертвенного коня. Текст проклятия создавался в традициях и по канонам поэзии скальдов, которая является, пожалуй, одной из самых сложных по форме в поэтическом творчестве Средневековья. Происхождение этого обычая теряется во мраке веков, но вплоть до X века описание его встречается в исландских сагах. Рассказывают, что в 1980 году исландцы использовали этот обряд против оккупантов с военной базы в Кефлавике, предоставленной Соединенным Штатам после присоединения Исландии к НАТО в 1949 году. Когда американцы обнаружили насаженную на кол окровавленную, оскаленную лошадиную голову с развевающейся на ветру гривой, они не оценили этот факт по достоинству. Убрались они только в 2006 году, однако если обряд действительно имел место, он, по крайней мере, должен был принести удачу тому, кто его совершил.

Днем 31 декабря 2004 года мы с Бритт отправились прогуляться по улице Монтелиуса к Шлюзу. Перед тем как войти в дом на острове Реймерсхольм, мы купили вина и бараний окорок. На этом острове в центре Стокгольма вот уже более ста лет работает перегонный завод, производящий любимый напиток шведов: водку. Теперь под маркой «Реймерсхольм» существует около двух десятков ее сортов. И то, что Микаэль Блумквист пьет водку «Реймерсхольм», — намек на наш остров. Пока тушилось баранье рагу, я уединилась, чтобы закончить нид. Волновалась: ведь мне предстояло к нужному сроку подготовить текст высокой пробы. Чтобы мне помочь, Бритт позвонила одному из своих друзей, исландскому ученому, и спросила, каким правилам нужно следовать при создании нида. На другом конце провода воцарилось минутное молчание.

— Ты хочешь сказать, нид в смысле проклятия?

— Именно так.

— Понятно. Тебе повезло, у меня сейчас мои родственники, пойду спрошу у них.

Немного погодя он объяснил моей сестре, что, насколько им известно, никаких жестких правил ни в рифмах, ни в количестве слогов нет. Зато, уточнил он, имеется обязательное условие: надо оговорить, что проклятие будет действовать до тех пор, пока враг не исправится и не осознает свои ошибки. Я с облегчением вернулась к работе и написала, что проклинаю врагов Стига до тех пор, пока они не поймут, что натворили.

Нид был готов к восьми часам вечера, то есть ко времени, когда должны были прийти приглашенные. Последний из гостей позвонил в дверь в десять. В этот вечер мы не стремились, как это обычно делают, весело отмечать Новый год. В половине одиннадцатого мы вышли из дома и направились к песчаной косе Реймерсхольма, выдающейся в озеро Меларен. Было не холодно, температура держалась не ниже нуля. Снега тоже не было, в темноте ночи светились окна домов: люди сидели за праздничными столами. Я облокотилась на деревянный парапет, стоя спиной к воде. Позади меня, на том берегу, находились дом Элеанор и причал, где я обычно оставляла лодку, приплывая ее навестить. Впереди высилось дерево, под которым мы часто располагались летними ночами на пикник, принеся с собой еду и термос с горячим кофе. Перед моими глазами проплывали счастливые воспоминания. Минута была спокойная, ясная и трогательная. Один из гостей достал из рюкзака толстые свечи, зажег их и поставил на парапет. Потом, к моему удивлению, он засветил факел и встал, держа его на вытянутой руке, что было непременным условием совершения языческого обряда! Друзья, как и я, знали, что я собираюсь сделать. И я медленно и внятно прочла нид, сочиненный накануне. Мне наконец удалось выразить все, что я чувствовала: