Космическая тетушка - Елена Хаецкая

– Славный, – улыбнулась Бугго. В семье Анео традиционно любят животных, ведь мы происходим от оленя. – Как его зовут?

– Доккэ, – ответил Гоцвеген, чуть натягивая цепь.

Заслышав свое имя, зверь повернулся и вопросительно глянул хозяину в глаза. И, предупреждая следующий вопрос Бугго, уже готовой потрепать эти мягкие уши, Кат Гоцвеген быстро добавил:

– Он не агрессивен, но все же трогать его не стоит.

– Договорились.

– Полагаю, он не будет разгуливать по всему кораблю? – подал голос Хугебурка.

Вместо ответа Кат Гоцвеген приложил руку к груди.

Спустя почти полгода после аварии «Ласточка» покинула Лагиди.

* * *

Корабль прошел сквозь орбитальную автотаможню через час после полуночи. Сканеры не выявили ни оружия сверх дозволенной нормы, ни наркотиков, ни запрещенного к вывозу с Лагиди лития. Бугго была свободна.

Свободна! Свободна! От избытка чувств она обхватила Хугебурку обеими руками, поперек туловища, подивившись его деревянности, и чмокнула в плохо выбритую щеку.

– Как вы мне надоели, Бугго Анео, – сказал он. – Ужас.

Она не поверила, хотя он говорил правду. Хугебурка отправился спать, бросив Бугго в рубке наедине с ее наслаждением.

Не спалось в ту ночь и Гоцвегену. Вскоре после ухода Хугебурки он поскребся к Бугго.

– Дозвольте, госпожа капитан.

Она обернулась на голос, и он подивился сиянию ее глаз. От лица капитана словно бы исходил свет.

– Я приготовил вам кофе с чогой и молоком лагидьянских овчих, как варят только у нас дома, – сказал аристократ. – Знаете, это фамильный рецепт.

– О! – выговорила Бугго и тихо вздохнула.

Гоцвеген устроился в чуть качающемся кресле, напротив нее, сидящей на топчанчике. На тщательно умащенном, блестящем и ароматном лице лагидьянца играла улыбка, быстро превращаясь из вежливой, отрепетированной, в совершенно искреннюю. Две чашечки курились паром на подносике, который он держал в руке.

Взяв себе по чашечке, некоторое время они безмолвно любовались звездами. Потом Гоцвеген заговорил:

– Как я уже имел удовольствие вам признаваться, я пристально наблюдал за вашей карьерой на Лагиди, госпожа капитан.

Бугго чуть сморщила нос и промолчала.

– Да, поначалу я даже не поверил, что женщина может быть такой решительной, – продолжал Гоцвеген.

– Если женщина может быть капитаном, то почему бы ей не быть решительной, – возразила Бугго.

– Знаете, я ведь втайне – мужской шовинист, – очаровательно сознался Гоцвеген.

– Зато нас с вами роднит любовь к животным, – сказала Бугго.

* * *

С первого дня полета повелось так, что Кат Гоцвеген обедал вместе с капитаном и Хугебуркой за офицерским столом, а остальное время проводил у себя в каюте. Вечерами он иной раз появлялся снова и играл с Хугебуркой в карты – по очень маленькой.

Присутствие на борту аристократа, веселого, любезного, изящного, внесло в будни «Ласточки» праздник. Что-то такое – с фейерверками и переодеваниями. И Бугго чуть переменилась – как будто немного сместилось для нее время, и она снова в родительском доме, старинном, полном закоулков, секретиков, надушенных или кровавых (водились, конечно, и такие), в доме, где в любом углу найдутся выпивка, фрукты, смешной зверек, готовый поиграть, папироска, говорливый подвыпивший бывший фронтовик, почтовая бумага – словом, все необходимое для интересной жизни.

Все это незримо, таинственным образом, переместилось на «Ласточку» и подмаргивало из рубки, оно ворочалось в трюмах и вздыхало в пустых каютах. А Бугго порхала и щебетала, жизнерадостная, как никогда в жизни.

Калмине Антиквар, встречаясь с блистательным пассажиром лишь от случая к случаю, подавая обед в кают-компании, всякий раз оглядывал его роскошные туалеты прищуренным оком, словно оценивал стоимость увиденного по курсу известных ему барахолок и черных рынков.

Охта Малек хоронился где-то в дебрях машинного отделения. И хоть на «Ласточке» эти дебри были совсем маленькими, все же их хватало, чтобы прятать механика от посторонних.

Однажды – это случилось на третьи сутки полета – Бугго вызвала его в рубку. Охта явился, очень всклокоченный, с глазами сонными и перепуганными.

– Доложите состояние двигателя, – велела Бугго.

Охта Малек преобразился, тотчас стал оживлен и даже выше ростом. Приблизительно полчаса он подробно живописал каждую микросхему и каждую шестеренку, он раскрывал перед капитаном их тайные пороки, превозносил их добродетели и подчеркивал их склонности к тому, либо другому типу поведения в различных условиях. То и дело Охта Малек прибегал к выразительным, изящным жестам, так что, слушая его, Бугго проникалась еще большей любовью к своему кораблю. Наконец она не без сожаления оборвала эту поэму:

– В общем и целом, по вашей оценке, состояние удовлетворительное?

Мгновенно маленькие глазки как будто подернулись сизоватой пленкой.

– Ну… да.

– Вы лично всем довольны?

Клочковатая шерсть на лице механика задвигалась – он гримасничал, готовясь высказаться решительно:

– Смазка «Лапа-687», по большому счету, дрянь, но «Лапа-800» – слишком дорого, хотя с другой стороны…

– Нет, я спрашиваю лично о вас, – перебила Бугго. – Про смазку я уже и сама думала. Как только средства позволят, закупим на Хедео.

Услышав это, Охта посмотрел на своего капитана так, словно вот-вот бросится целовать ей руки. Потом вспомнил о вопросе и стал над ним думать. Наконец он сказал:

– Да.

Бугго отпустила его, и Охта, счастливый, скрылся.

Хугебурка, наблюдавший это, заметил:

– Он боится.

Бугго удивилась:

– Чего? Полет идет прекрасно, с таможней проблем не возникло. Малек – механик от Бога, и уж конечно я оставлю его на корабле. А что, у него темное прошлое?

– Скорее, мутное, – ответил Хугебурка.

– Убил кого-нибудь на Лагиди?

– Если и убил, то не помнит. Нет, он боится пассажира.

Бугго фыркнула и демонстративно подпрыгнула на топчане.

– Чушь!

– Антиквар тоже говорит, что этот Гоцвеген скользкий тип, – продолжал Хугебурка. – И я склонен с ним согласиться.

– Просто Гоцвеген – богатый, – ответила Бугго. – Для вас любой, кто следит за своей внешностью и разговаривает литературным языком, – скользкий тип. Вам волю дай – вы их начнете скрести против шерсти и чумазить, чтоб все дыбом и грязное, – вот тогда человек, по-вашему, хорош, вот тогда он свой. Что, не так?

Брови Хугебурки заплясали на хмуром лбу. Бугго окончательно разозлилась.