Американский альбом - Селим Исаакович Ялкут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К дому Хемингуэя нужно тащиться от городской площади. Другой здесь, похоже, нет. Поклонники писателя в Советском Союзе были бы разочарованы, не зря Политбюро сюда не пускало. Кроме поэта Евгения Евтушенко, тот отдувался за всех, но терпел. К мужественности Эрнеста нет претензий. Хоть быт смущает. Ничего аскетического. Внушительная каменная ограда, за ней парк, заснять дом не удается. На бассейн ушли немалые средства (зато первый во всем Ки Весте!). Океан неблизко, хоть здесь не так просто от него отдалиться. Если удастся вообразить себя плантатором, и есть, чем это подтвердить, дом будет в самый раз. Жена, дети, рыбная кухня, полезная и необременительная для пищеварения, размеренная жизнь. И пишется хорошо. Но легенду лучше оставить за воротами. На Кубе, куда писатель перебрался, все было по-другому. И море, и старик, невиданных размеров рыба, и злобные акулы кругом. Вот там жизнь.
А покинутой женщине вместе с домом достались шестипалые кошки. Прародительницу писатель выкупил у проплывающего мимо капитана. Наверно, посидели в баре неплохо. Кошачье потомство в нескольких поколениях дремлет в саду, не обращая внимания на посетителей и выложив на всеобщее обозрение лапы. Действительно, шесть когтей на каждой, мы не поленились, пересчитали. Древние египтяне обожествляли кошек, была бы у Нефертити подружка, или у Клеопатры, есть из кого подобрать компанию. Темперамент разный, а природа одна, с шестью когтями они не пропадут даже без маникюра. Раз в несколько месяцев кошек собирают для осмотра. Ветеринар следит. По завещанию, наверно. Или от души. А почему бы нет? Жизнь прекрасна. Бассейн полон синей воды. Ветерок с океана колышет в окнах занавеси. Дом красив и безлик, по крайней мере, в сравнении с другим музейно-писательским жильем – Генри Миллера, Джона Стейнбека… У писателей особая карма. Ходишь кругами, присматриваешься, ищещь понимания и ловишь из-за книжных стекол снисходительную усмешку… Пусть не совсем так, но в общем… Любимый Ирин прием для сворачивания дискуссии. Ну, в общем. Точнее не скажешь.
К Флориде нельзя придраться. По крайней мере, сейчас – поздней осенью и в начале зимы, когда не рискуешь получить солнечный удар. Или не слишком рискуешь. Немного провинциальной пыли, где-то ремонт, ну, это везде так. Чего, собственно говоря, хотеть от рая, тем более, если уже знаешь, как в него попасть. Кока-колу завезли позднее и тоже кстати. А в остальном все именно так.
Дорога на Ки Вест, Автозаправка. Харчевня. Наживка, креветки. В клетке огромный попугай, позади заправки вода, лодка, рыба. Полусонный хозяин. Скучает. Сейчас ему принесут. Что еще? Когда все есть.
Конечно, это впечатления проезжего зеваки. Ворованый воздух, как заметил Осип Мандельштам по другому поводу. А Ира выразилась более определенно.
– Хорошо, что мы это увидели. Но жить здесь я бы не смогла.
Меня можно не убеждать. Я вижу эту картину. Буквально до мелочей, до деталей. Дверь с веранды открывается с трудом. Впереди снег – на ступенях, перильцах, на елях, на заборе и далее везде. И бьющая в уши тишина. Так может быть. Покой. Щелчки далекой электрички, отмеряющей время. Сказочные звуки, если забыть, что ты в двадцать первом веке. Машка рвется из-под ног, расталкивает, летит с разгона, снег укрывает ее с головой до угольно черной макушки. Она мечется, взлетает и пропадает, разбрасывает снежные хлопья и не может остановиться.
Сон о России
Сохранилось давнее воспоминание из тех, однако, которые не гаснут, и значат больше, чем просто пустяк. От него не отмахнешься, и присмотревшись, можно за давним следом разглядеть свой образ и смысл. Ехали мы с товарищем из Кириллова в Ферапонтов монастырь по лесной дороге, где, наверно, расхаживал еще Дионисий. С тех пор немного она изменилась, эта дорога, сохранила вид, только тележный след сменила глубокая автомобильная колея. Ни асфальта, ни щебенки, и можно вообразить, каково здесь осенью, впрочем, в песчаном месте, в сухом, с виду, лесу.
Маленький автобус настырно полз, утопая тракте по самую подножку, и зелень травы и кустов была неожиданно близко, как вода под лодочным веслом.
В середине июля природа буйствовала. Несмотря на день, внутри автобуса стоял молочный непрозрачный свет, предвестник близкого дождя. Небо над деревьями было обложено плотно. И капли уже ложились на стекла, пока редко, срываясь по одной, дробили темными пятнами белую осыпь обочины, прокладывали дорожки на окнах в мучнистой пыли. Среди нас – пассажиров стояло затишье, особенное состояние настороженности, которое присутствует на пороге дождя. А сам дождь пока медлил.
Народ вокруг был, что называется, простой, в крестьянских серых пиджаках со скрученными в трубку лацканами, в телогрейках, несмотря на лето, в синих плащах с заметным запахом резины, издающих ломкий звук и шуршание. Ковчег был заполнен, не свирепо, но до отказа, так что повернуться было невозможно. Раскачивались все разом, проживая момент за моментом вплоть до самых печенок. Автобус тащился натужно, а внутри каждый отстаивал свое выстраданное пространство, упершись плотно плечами, локтями, лопатками в соседа. Стояли, не испытывая ни симпатии, ни раздражения, само это время можно было считать потерянным для эмоций. Скорей бы доехать…
И тут начал движение к выходу мужичок с огрубелым, упрямым, сосредоточенным чрезмерно лицом. Мало того, что сам, но тащил через плечо корзины, стянутые за ручки веревкой и ремнем. Способ этот освоен издавна, поныне не переводится, и, похоже, нескоро исчерпает себя, несмотря на завоевание космоса и прочие героические достижения. Народное бытие складывается из таких мелочей, как прогноз погоды из примет, и узнается безошибочно. Мужичок пропахивал корзинами борозду среди пассажирских тел, уворачиваться от него приходилось, вжимаясь спинами в тех, кто стоял подальше, а те кипятились и дергались, не видя причины неожиданной толкотни. Люди выплывали из скорлупы сосредоточенного автономного существования и, ясно, не испытывали от этого удовольствия. Хорошо, что народ был расслаблен к середине долгого летнего дня и относился терпимо к дополнительному и досадному неудобству. Задняя корзина – объемная, извечно крестьянская из прутьев, передняя – из черного брезента, такие в городе вывелись даже у старух, и обе были плотно забиты укутанным в тряпки крестьянским добром. Ясно, возмутителю спокойствия выговаривали, куда забрался с таким багажом, вместо того чтобы дожидаться где-нибудь у выхода и не будоражить население. Говорили сердито, но мужичок не отвечал, делал дело, продирался понемногу, только громко
