Эротический потенциал моей жены - Давид Фонкинос

И все же невозможно было вести вечно эту затворническую жизнь. Брижит желала и должна была знать. Почему он ее снимал, а главное, почему ничего не сказал. От ответов на эти два вопроса зависело их будущее. Гектор совершенно не умел объясняться. Необходимость говорить о себе вгоняла его в тоску. Он боялся, что она его не поймет и сядет в самолет, чтобы покинуть Францию, воспользуется поездами и кораблями, чтобы окончательно и бесповоротно отдалиться от него. Первое слово, которое сложилось у него на губах, было слово «срыв». Постепенно ему удалось рассказать о своем коллекционерском прошлом, о неудаче с Никсоном, о вранье насчет поездки в Америку… В общем, он, заикаясь и мыча, излагал собственную жизнь, словно роман. И в конце концов признался, что хотел коллекционировать моменты, когда она моет окна. Это была его новая коллекция, самая нелепая, самая дурацкая, отравляющая его устойчивое существование, но когда он упоминал о ней, сердце его трепетало. Ибо еще никогда ни одна коллекция не приносила ему столько счастья, сколько эта, главной героиней которой была его жена. Сознавая, что речь идет о настоящей драме, он тем не менее не скрывал эротической мощи подобных моментов. В какой-то миг Брижит даже едва не почувствовала себя польщенной, прежде чем все-таки признать абсурдность подобной мысли. Ее муж был болен. И все-таки, согласитесь, далеко не каждая женщина способна сводить с ума собственного мужа одним лишь мытьем окон… И чем более невероятным находила она то, что слышала, тем яснее для нее становилось то, что она его не бросит.

Гектор рыдал. Вся его жизнь была лишь затяжной болезнью. Виновный в том, что сорвался столь страшным образом, он должен был теперь принять на себя всю ответственность (это выражение вызывало у него тошноту) и уйти. Он не имел права изгадить их любовь. До этой ужасной коллекции он никогда никого не вовлекал в свою болезнь. Брижит была ему необходима; без нее этой коллекции не существовало. Уравнение отличалось редкой извращенностью. Он стал патетически искать чемодан. «Я должен уйти!» – восклицал он, потрясая кулаком, словно актер во время проб по случаю замены основного исполнителя. Тот, кто уходит так громогласно, не уходит никогда. Его жена принялась смеяться – и над мужниными выходками, и над странностями их супружества. В юности, когда в сознании господствуют стереотипы, она мечтала о жизни с мужчиной, который будет сильным, будет защитником, и что у них будут дети – мальчик, помешанный на футболе, и девочка, скверно играющая на фортепиано. О муже, пускающем слюни при виде того, как она моет окна, она не мечтала никогда. И тем не менее эта мысль нравилась ей больше всего: ни одно мгновение ее жизни не походило на стандартный образ, многократно обсосанный и пережеванный.

– Поставь немедленно чемодан!

Гектор подчинился еще на слове «поставь». Она приложила палец к губам мужа – известный знак, призывающий к молчанию. Взяв за руку, она увлекла его в сторону гостиной. Они не спеша миновали коридор. И, оказавшись в той самой комнате, где свершилось потрясение мытьем, она шаловливо, ну точь-в-точь Лолита, произнесла:

– Так, значит, тебе нравится, как я мою окна?

Он кивнул. Она заговорила снова:

– Знаешь, любовь моя… у каждой супружеской пары имеются свои фантазии и штучки… И если хочешь знать, я предпочитаю такое, чем если бы ты таскал меня по клубам, где устраивают группешники… Вдобавок это практично, поскольку мне все равно надо мыть окна… Нет, по-моему, в этом нет ровным счетом ничего страшного, я считаю, что мы вполне нормальная пара… И как женщина, которую ты любишь, я просто обязана осуществлять твои фантазии…

С этими словами она поднялась на стремянку, с гениальным предвидением заготовленную на этот случай. Гектор, не согласный с термином «фантазии» (речь шла о порывах патологических и непреодолимых, в то время как без фантазий можно было и обойтись), оказался не в состоянии издать хоть какой-нибудь звук, ибо, как только началось заветное мытье, у него тотчас же пересохло в горле. И в этом священнодействии имелась одна великолепная особенность, возносившая данное мытье на вершину Гекторовой коллекции: особенность эта состояла в том, что сам момент был торжественно возвещен, ибо жена прямо посмотрела ему в глаза, чтобы сказать: «Я сейчас буду мыть окна для тебя…» Бесспорно, это мытье было одним из шедевров его коллекции, если попросту не главным ее шедевром. Да, то был поистине апофеоз. И Гектор сумел выделить основной, наряду с возвещением желанного мига, элемент своего наслаждения: отсутствие чувства вины. Впервые за все время он упивался своим чувственным восторгом открыто и не таясь. Ему больше не приходилось хорониться во мраке собственных странностей.

Покончив с последней грязью на стеклах, Брижит спустилась со стремянки к мужу. Гектор не знал, как ее благодарить. Брижит прервала его излияния:

– Не благодари меня… Я же говорю, между супругами это нормально… И если мы хотим, чтобы у нас все было в порядке, тебе тоже придется осуществлять мои фантазии…

Разум Гектора чуть запнулся на этих последних словах жены. Кто бы мог подумать, что у нее тоже имеются какие-то фантазии. Брижит была слишком чиста для таких вещей… Ну, может, иной раз ей хочется включить свет, когда они… Да, наверняка это и есть ее фантазия. Тогда нежная Брижит, Брижит с божественными икрами, приблизилась и прошептала ему на ухо свою фантазию.

И вот тут Гектор упал со стула.

Гектор восхитился доселе недооцененным качеством жены – ее умением ориентироваться в ситуации. Она поместила их обоих на равные позиции. Ради того чтобы спасти их супружество, она становилась ведущей чувственного шоу. Приводя в равновесие их отношения, она сглаживала их различия и делала границу между ними проницаемой. Брижит обладала несметными залежами сострадания; если бы сострадание удалось превратить в источник энергии для автомобилей, Соединенные Штаты Америки пошли бы на все, чтобы завладеть ею. В полумраке она обнимала и целовала Гектора, и объятия их становились все менее и менее сексуальными; они просто любили друг друга в своем одиночестве. Они старались как можно дольше не отрываться друг от друга. Когда он просил, она мыла окна.

Так бы жизнь их и шла.

Было еще слишком рано возобновлять общение с родными и друзьями (они сказали всем, что уехали в Штаты, чтобы избежать объяснений по поводу своего социального затворничества)… Они решили перекрасить всю квартиру в белый цвет, более или менее умышленно позволяя краске стекать с валиков и кистей прямо на них. В несколько дней они совершенно побелели. Белые любовники на фоне белых стен.

Их любовь была сродни современному искусству.

Разумеется, все шло не так уж гладко. Жизнь вдвоем с периодическим мытьем окон в качестве единственного занятия была слишком однообразной. Можно было для полного счастья завести ребенка, но ребенок не мог родиться сразу, пришлось бы ждать, причем долго, а им хотелось найти себе занятие незамедлительно. В сущности, они находились на стадии восстановления, и в это время ничем особенным заняться было невозможно. Все остальные коллекции в его жизни рано или поздно прекращались, но эта, последняя, похоже, приобретала какую-то сказочную устойчивость. Желание созерцать Брижит за мытьем окон не ослабевало ни на йоту. Движения были те же, но каждый раз в них было нечто иное. Скольжение кисти руки, легкий вздох, сорвавшийся с губ, – в разные дни недели или времена года стекла не моют на один и тот же манер. Эта коллекция обогащалась на глазах как никакая другая. Порою дождь добавлял в процесс остроты; гроза же обращала мытье окон в необычайно утонченное искусство. Однако стоило возбуждению улечься, как вновь наваливалась дурнота. Оставалось только ждать следующего раза, следующего желания. Гектор опять оказывался в том самом состоянии, которое было знакомо ему на протяжении всей его жизни: то была вечная тоска коллекционера, пристрастившегося, словно к наркотику, к захвату диктаторской власти над экспонатами своей коллекции.