Играющая в го - Шань Са

Полгода назад сына бедняжки унес туберкулез. С тех пор она только и делает, что перебирает воспоминания о нем, и ей кажется, что мальчик жив. Отец слушает Ван Ма рассеянно — его голова занята мыслями о книгах — и утешает ее бессмысленной фразой:

— Нужно быть мужественной, дочь моя.

Матушка и Лунная Жемчужина лучше понимают горе Ван Ма. В ответ на ее нескончаемые рассказы они вздыхают, а иногда даже плачут.

Сегодня утром мое сострадание быстро оборачивается раздражением. Я берегу свое ощущение счастья, как беременная женщина хранит дитя, которое носит под сердцем, и ни за что не позволю Ван Ма погубить его стенаниями и охами. Не дав ей раскрыть рта, я устремляюсь вон из дома.

— Я иду на площадь Тысячи Ветров. Скоро вернусь.

Незнакомец уже ждет меня. Лицо, спрятанное за большими очками, застыло, он сидит, не двигаясь, на табурете, похожий на адского стражника из древних храмов.

Мы расставляем солдат по пересечениям. Незнакомец очерчивает свои зоны на доске удивительно точно и экономно. Го — отражение души человека. Его душа педантична и холодна.

Я проявила великодушие, предложив ему черные камни, он получил преимущество и теперь опережает меня в занятии стратегических позиций. Отвоевывая их у него, я отстаю еще больше. Принимаю решение рискнуть и бросаюсь завоевывать пространство в центре, опираясь на свою северовосточную комбинацию.

Становится жарко. Я без толку машу веером, а мой соперник стоически поджаривается на солнце. По его лицу течет пот, руки неподвижно лежат на коленях, в пальцах зажат сложенный веер. Он похож на изваяние.

Солнце движется к зениту. Я предлагаю Незнакомцу прерваться на обед, мы записываем расположение фигур и договариваемся о следующей встрече.

Китаянка отправилась обедать домой, а я выбрал корейский ресторан, где всегда мало посетителей, и заказал холодную лапшу. Сидя в углу в полупустом зале, я рассеянно наблюдаю за беготней подавальщиков и составляю в уме черновик письма матери.

Сообщаю, в чем у меня есть нужда: мыло, полотенца, газеты, книги, печенье с красной фасолью. Годы, проведенные в кадетской школе, сделали из меня мужчину. Расставание с родиной снова превратило в капризного ребенка. Я не просто «делаю заказ», но и указываю сорт, цвет и запах требуемого, по двадцать раз переделываю список, и злость и тоска в конце концов отступают.

Как поживают цветы в саду? Как дела у младшего братца, призванного в сухопутные войска? Дают ли ему раз в месяц увольнительную? Балует ли его Матушка вкусным обедом и теплым сакэ? Что сейчас делает моя маленькая сестричка? Какая в Токио погода?

Всем в армии известно, что нашу почту перлюстрируют. Из опасения выдать военную тайну солдаты и офицеры не проявляют чувств в письмах к родным. Ответные послания так же сухи и лаконичны. Наверное, когда мы уйдем, нас будут считать бесстрашными героями — ведь ни один из нас ни разу не пожаловался, не проявил беспокойства!

Я по буковке разбираю каждую фразу пришедшего из Японии письма, домашние по-своему толкуют мои послания. Боясь поколебать волю сына к победе, Матушка ни разу не написала, что скучает по мне. Я ни словом не обмолвился, как страдаю вдалеке от дома, чтобы не заставлять ее плакать.

В нашей переписке допустимы лишь слова о смерти.

Она пишет: «Умри без малейших колебаний за честь Императора — это предназначено тебе судьбой».

Я отвечаю: «Как радостно пожертвовать собой ради любимой родины».

Я никогда не скажу, что отдам жизнь во славу моей матери. Она ни за что не признается, что моя смерть убьет ее.

Я придумываю концовку письма: «Конфуций говорит, что „воистину человечный человек никогда не станет спасать свою жизнь, если для этого понадобится перестать быть человеком“. Эта добродетель стала главной в моей жизни. Прошу Вас, досточтимая Матушка, молитесь, чтобы я как можно скорее достиг этого идеала».

Обед накрыт в большой столовой. Служанка закрыла ставни, чтобы удержать утреннюю свежесть. Вернувшаяся с рынка сестра пересказывает нам сплетни и слухи.

Она говорит, что накануне ночью японская армия арестовала членов Единого фронта, которые тайно готовились к восстанию. Стрельба не была учениями — произошла резня.

Я не слишком внимательно слушаю рассказ сестры. Игра в го так возбуждает меня, что я отключаюсь от внешнего мира. Полумрак нашей столовой напоминает мне спальню в доме Цзина — темную, как императорская гробница: от черной лаковой мебели исходит тяжелый аромат, трещины на стенах складываются в затейливые узоры. Кровать застелена алым с золотым шитьем покрывалом, напоминающим неугасимое пламя.

— Восстание, — повторяет сестра. — Только подумайте! Какая глупость!

Она продолжает:

— Знаете, где арестовали заговорщиков? Никогда не поверите: сын мэра лично руководил их сходками в одном из своих домов. Не смотрите на меня так, словно я брежу. Говорят, в подвале нашли ружья и ящики с патронами. Что? Ну конечно, его тоже арестовали.

Я перестала чувствовать вкус цыпленка. Чтобы проглотить кусок, набиваю рот рисом, но организм отказывается принимать пищу.

— Сегодня утром, на рассвете, — вступает в разговор подающая чай кухарка, — японцы задержали врача Ли. Он был участником заговора.

— Когда-то я хорошо знал мэра, — медленно роняет Батюшка. — Наши отцы вместе служили при дворе вдовствующей императрицы. В молодости мы часто встречались. Он хотел поехать учиться в Англию. Но семья воспротивилась. Это стало для него предметом вечного сожаления. На днях он подошел поприветствовать меня после лекции. В свои пятьдесят пять он стал очень похож на отца — не хватает только шляпы с павлиньими перьями, коралловых бус и парчового халата. Пожимая мне на прощанье руку, он сообщил, что старший брат, близкий к императору Маньчжурии человек, добился для него поста при дворе Новой Столицы. Теперь с его карьерой покончено. Думаю, сама его жизнь в опасности, как и будущее семьи.

— Как ты можешь жалеть этого человека! — вмешивается Матушка. — Он нас ненавидит. В бытность свою советником мэра он всячески интриговал, чтобы тебе урезали часы. Скажу больше — я подозреваю, что он пытался запретить твои переводы. Я ничего не забыла, так что мне его нынешние несчастья безразличны.

Я не знала, что мои родители знакомы с отцом Цзина. Их слова повергают меня в ужас и отчаяние. Они сидят вокруг стола в комнате с зашторенными окнами и рассуждают так, словно речь идет о шайке преступников.

Неожиданно сестра восклицает:

— Почему ты так на меня смотришь?

— У меня болит живот.

— Ты плохо выглядишь. Иди ложись, — велит мне Матушка. — Тебе принесут чай в твою комнату.

Я лежу на кровати, положив ледяные ладони на живот.

Где Цзин? С ним ли Минь? Перед моим мысленным взором проходит дом, где мы встречались, — каждая трещинка, стул, стол, безделушка на полке… Всеми этими обыденными вещами долго пользовались, в них нет и намека на бунт. Но мои друзья солгали. Когда Минь обнимал меня, увлекая в спальню, ему был известен секрет погреба. Когда Цзин говорил со мной в саду и шпионил за Минем, умирая от ревности, их связывало нечто куда более могущественное, чем любовь. Почему они скрыли от меня правду? Я бы разделила их патриотические чувства, я пошла бы вместе с ними в тюрьму, умерла бы рядом с ними. Зачем они соблазнили меня, чтобы сразу же отвергнуть?