Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

В редакции было тихо. Редакторы отправились домой, наборщики занимались набором шрифта для первой страницы газеты. Я воспользовался шансом. В этот раз я был умнее, чем тогда, когда принес первую заметку о Видендаммском мосте. Я сел за стол, сказал верстальщику оставить место на первой странице и начал писать. Время от времени приходил работник типографии, брал у меня законченную страницу и спешил с ней в наборную комнату. К моменту окончания работы я понял, что написал великолепную заметку.

На следующее утро, когда берлинцы открыли Kleines Journal, то первое, что им попалось на глаза, был крупный заголовок на первой странице:

УЖАСНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ШПАНДАУ!

Под ним рассказывалось о роковом случае, происшедшем на заводе в Шпандау, — о событии, которое можно было не заметить в шести строках под рубрикой «Местные новости».

В тот вечер мне пришлось угощать пивом отдел подготовки передовиц. Я был произведен из помощника в журналиста, работающего по найму. Вскоре я оставил практику в Kleines Journal и уехал в Мюнхен. Годом позже вернулся в Берлин учиться риторике под руководством профессора Дессуа. С тех пор я больше не занимался активно журналистикой.

Через несколько лет, закончив обстоятельное исследование выпусков некоторых газет, я написал очерк о прессе в Conrad’s Yearbooks. Этот материал под заголовком «Статистика немецкой прессы» с тех пор часто цитировали. Кроме того, я воспользовался приобретенными знаниями для подготовки нескольких статей по истории печати, частично опубликованных в Grenz bote. В то время он пользовался солидной репутацией. Остальные статьи напечатали другие периодические издания.

Я никогда не сожалел о тех днях. Наоборот, был рад тому, что в подходящий момент осваивал важную сферу общественной жизни. И немало гордился тем, что сделал это, так сказать, по собственному побуждению.

Герр Дессуа, профессор риторики, знал, как готовить публичных ораторов. Впервые придя к нему, я ничего не смыслил в ораторском искусстве. Конечно, мне приходилось слушать ораторов, например учителей в Йоханнеуме, профессоров, кандидатов от политических партий. Как мне казалось, они говорили все, что им приходило на ум в данный момент. Дессуа дал нам понять, что публичная речь — это искусство.

Он начал с посвящения нас в тайны логической речи, предостерегал против таких выражений, как «дряхлый старик», «темная, черная, как уголь, лошадь», которые могли возбудить неожиданный смех. И после снабжения своих подающих надежды ораторов солидной теоретической базой он давал нам возможность выступить перед остальными студентами, а в ходе этих выступлений часто перебивал нас, делая своим мягким, интеллигентным голосом такие замечания:

— Ваши слова должны скользить шелковой нитью. Сейчас ваша речь звучит так, словно скребется медная проволока.

Профессору Дессуа удавалось привить своим студентам красноречие, умение использовать в нужный момент соответствующий образ, способность прибегать, если необходимо, к недосказанности с тем, чтобы слушатели сами постигали дальнейший смысл высказывания.

У меня никогда не было желания прибегать к тому, что называют «цветистым языком». Фризы — народ остроумный. Они получают большое удовлетворение от острых словесных состязаний — даже тогда, когда те протекают в спокойной манере. Меня никогда не покидало желание участвовать в дебатах и дискуссиях, требующих порой быстрого находчивого ответа. Мои друзья часто повторяли, что, если кто-либо хочет оказать мне добрую услугу, он должен энергично меня оспаривать.

Зиму 1897/98 года я провел в Париже. Формально я числился в Берлинском университете. Но мне хотелось выучить французский язык, и я чувствовал, что самый быстрый способ это сделать заключается в поездке во Францию. Поэтому я обеспечил себя деньгами, отправился на вокзал Анхальт в Берлине и сел на поезд, шедший в Кельн.

Как изменились времена! В то время единственный вопрос, стоявший перед студентом, который желал учиться во Франции, заключался в том, добьется он аккредитива от своего отца или нет. «Проблему перемещения» еще не придумали, не существовало трудностей с обменом валюты. Не было даже необходимости обеспечивать себя визой во французском консульстве… Немецкие деньги, которые путешественник брал с собой, обменивались в любом банке без малейших препятствий. Во Франции имели хождение золотые франки, в Германии — золотые марки. Обе валюты были весьма устойчивы. 100 марок равнялись 125 франкам. Имея при себе такую сумму, можно было прилично существовать целый месяц при экономном расходовании.

Я занял свое место в вагоне поезда, почитал немного газету, затем отложил ее в сторону и дал волю своим мыслям. Оставалось решить один-два вопроса — самый важный из них имел имя Луиза Сова.

Я встретил ее во время летних каникул прошлого года по возвращении из Мюнхена. Она была дочерью полицейского инспектора, жившего по соседству с моими родителями.

Луиза была темноволосой, веселой девушкой с очень привлекательной — особенно для меня — фигурой. Мы встретились на теннисном корте, где она играла в длинной юбке по фасону того времени. Мы вместе играли в смешанных парах. Я проводил ее домой и вскоре снова увиделся с ней.

Постепенно мы узнали друг друга ближе и совершали все более продолжительные прогулки по берегам Шлахтензее. Наконец я пригласил ее к себе домой. После этого Луиза получила приглашение посетить наш дом от моих родителей. Маме девушка очень понравилась, и она не скрывала этого.

Мы с Луизой участвовали в любительском спектакле в Шлахтензее и собрали 120 марок в фонд Красного Креста. Мои родители присутствовали на спектакле. Они вместе с инспектором Совой входили в число тех, кто аплодировал нам особенно горячо.

Но осенью 1897 года вопрос о браке еще не стоял. Мы с Луизой уже знали друг друга целый год. Все это время мне казалось, что наши отношения не зайдут далеко. Я находился в середине срока университетского обучения и все еще нащупывал свой путь, принимаясь за новые дела в университетской жизни. Мне просто некогда было думать о семье.

Луиза внесла в мою жизнь нерешенную проблему. На примере своих родителей я видел, что может значить ранний брак без достаточных средств.

Я размышлял все время, пока поезд громыхал среди унылых, засаженных репой полей плодородной Магдебургской равнины. Постепенно стемнело. Прошел проводник с вощеным фитилем, зажег газовый свет, задернул занавески на окнах и продолжил свой путь. Я взялся за французскую грамматику и стал учить неправильные глаголы. Сидя в своем углу, наблюдая одним глазом за чемоданом на багажной сетке вверху, я изучал учебник до тех пор, пока не устали глаза. Наконец мы прибыли в Кельн. Я подхватил багаж, вышел из вагона и поискал купе третьего класса в ночном поезде Кельн — Париж.

Никогда не забуду поездку по Бельгии. Когда поезд тронулся, в купе находился лишь еще один пассажир, который спал так же крепко, как и я. Но эта благоприятная обстановка изменилась на границе. Здесь в вагон ввалилась компания пассажиров, оккупировала места возле окна и стала играть в карты.