Свет женщины - Ромен Гари

Она вырвала трубку у меня из рук, глядя куда-то ввысь (так далеко наши оптические аппараты не берут); по дороге туда взгляд ее на секунду остановился на мне. Она чуть не плакала, сдерживая слезы: должно быть, она напоминала себе, что еще долгий день впереди.

- Да, Ален, я всё это знаю. И мы все это знаем. Мы каждый раз узнаем что это Бог, и это наконец закладывается в подсознание. Я знаю, что ты здесь ни при чем. Ты не виноват. Просто глупая случайность. Ты посадил малышку на заднее сиденье, ты вел медленно. Я знаю, чего ты хочешь. Но я не могу тебе помочь, потому что Соня всегда рядом, она мне не доверяет. Они меня уже выставили на днях. Что же, нужно продолжать жить, нужно терпеливо сносить выпавшее нам несчастье, это очень хорошее выражение. Я уверена, что сейчас ты уже понимаешь некоторые слова, ты делаешь успехи. Ты уже можешь сказать "Дидъя" к "блюблю". Дальше пойдет лучше, вот увидишь. Я знаю, что Соня сейчас рядом с тобой и она улыбается. Смелее вперед, смелее, не останавливайся. Надо продолжать. Ты сумеешь, Ален, вне всяких сомнений" сумеешь... Я добавил:

- Скажите ему: мы победим, потому что мы самые сильные. Долгий поход. Мы проиграли сражение, но не войну. В мире копятся огромные силы, которые пока еще в запасе. Один китаец, два китайца, три китайца. Александр Македонский, Ницше, Че Гевара, Маркс, де Голль, Мао. Израильтяне пошлют свои отряды. Тех солдат, с вершин пирамид. К оружию, собратья. Кровавые стяги тирании поднялись против нас. Мы победим. Мы устраним даже метастазы. Бог справедливости и добра, два уха и хвост. Оле, оле! Три миллиарда спартанцев. Свобода ведет нас. Спиной к стене. No pasaran. Это наш последний бой. До последней капли крови. И припев: мы победим, потому что мы самые сильные. Долгий поход. Один китаец, два китайца, три китайца...

Я почувствовал, как на плечо мне легла рука.

- Извините, Лидия, скриплю немного, но та: всегда, когда гремишь цепями... Я встал.

На улице был цветочный магазин.

- Какие она любила цветы?

- Все.

Она вернулась с букетом белых и сиреневых. Я положил чемодан в багажник.

- Где это?

- Улица Вано.

Перед домом стояли какие-то люди. Вышел консьерж, потом парикмахер и его жена.

Они посмотрели на меня с уважением, как будто из-за моего горя я вырос в их глазах.

Мой шурин умирал в кресле.

- Ты знал, что она собирается это сделать, да? Вы договорились... Ты не имел права позволять ей... Пока живем, надеемся...

- Точно. Мы проиграли сражение, но не войну. В мире копятся огромные силы, которые пока еще в запасе. Один китаец, два китайца, три китайца...

Он пожал плечами и попытался съязвить:

- И что ты теперь будешь делать? Косметический ремонт?

Я сказал правду:

- Попытаюсь быть счастливым. Мадам Лидия Товарски... мой шурин...

Доктор Тэйлер, взяв меня за плечо, сильно пожал мне руку и долго смотрел мне в глаза.

- Мужайтесь, - сказал он, как будто думал, что одной смертью здесь не закончится.

- Доктор Тэйлер, представитель от медицины. Мадам Лидия Товарски.

- Очень приятно, - ответил доктор, и я не смог удержаться от смеха.

Тут раздался голос шурина у меня за спиной:

- Да он пьян в стельку... Больше ничего не придумал. Я обернулся:

- Именно. - Потом прибавил: - И это будет продолжаться. Хватит на всю жизнь, даже на две. Нам есть чем жить.

Они смотрели на нас в замешательстве, стараясь ничего не замечать. Я пришел с другой женщиной, и без особого труда можно было увидеть это нежное понимание, установившееся между нами; поэтому меня так веселили их озадаченные лица. Я вел себя непристойно. Я не уважал несчастье, его права и привилегии, не соблюдал соглашения и приличия. Я дерзко манкировал устав прописанных ему почестей. Вызов, неподчинение, отказ подчиняться - в сущности, это были всего лишь признаки моего неумения жить. Оскорбление величества, осквернение святого, пощечина главе нашего правительства, удар по абсолютной власти; и эта женщина, спокойно стоявшая рядом со мной, как на своем законном месте, казалось, даже не понимает, что здесь - территория скорби. При всем том я прекрасно видел, что Янник уже не дышала, что она была "мертва", как говорят те, кто ни в чем не сомневается. Еще на ней была моя пижама, и не думаю, что она надела ее по привычке.

Я взял стул и сел возле кровати. Шторы были опущены, но света хватало.

- Ты видишь, она здесь. Она принесла тебе цветы. Совсем как ты хотела. Мы попробуем сделать тебя счастливой. Это будет немного трудно, будут падения, пустота, неловкость, временами нам будет не хватать воздуха, как, впрочем, на любом пути, требующем выносливости; но мы прожили довольно долгую жизнь, каждый отдельно, и от этого при объединении оказывается много несовпадений. Ты знала, что я не смогу жить без тебя, и тем самым оставила так много места для нее. Я никогда больше не заговорю с ней о тебе, как и обещал, потому что ты не хотела стеснять ее присутствием другой, навязывать ей свои вкусы, привычки, ты хотела, чтобы она была свободна от всякой относительности. Я спрячу все фотографии, все вещи, которые ты любила, я не буду жить воспоминаниями. Мне достаточно будет видеть леса, поля, океаны, континенты, весь мир, чтобы любить то немногое, что остается мне от тебя. Все прошло так быстро, улетело так далеко. Ты помнишь, в Вальдемосе, те две оливы, ветви которых так тесно переплелись, что различить их стало невозможно? Нас разрубили топором. Конечно, мне больно, особенно руке и груди, в том месте, откуда вырвали тебя, больно глазам, губам, всему, где пусто без тебя; но этот глубокий, неизгладимый след станет святилищем женщины, которое готово ее принять, чтобы благословить и одарить любовью. Она здесь, она смотрит на тебя, чтобы лучше понять, кто я, откуда? из чего вылеплен. Она беспокоится, нужно подождать, мы ведь еще немного чужие друг другу, мы сомневаемся, колеблемся, нам не хватает разногласий, различий, несовпадений, мы еще не открыли обратную сторону друг друга, еще скрыты от глаз наши недостатки и причуды, все наши несоответствия, которые позволят нам лучше вписаться один в другого, подравнять наши отношения, притесаться, постепенно проникнуть друг в друга, и тогда придет нежность, чтобы дополнить одного тем, что есть у другого...

Я разглядел в сумраке силуэт: он поднял руку, коснувшись моих губ, как будто в моем дыхании таилась какая-то сила, которую можно передать, какая-то слабость, которой нельзя избежать.

Еще приходилось сносить чьи-то взгляды, давящее уважительное молчание, скорбный вид, пожимать кому-то руки, благодарить, ничего не ломать, ничего не опрокидывать, да и к чему тревожить их привычный мир: я не был трибуном, я не видел там ни знамени, ни баррикад, мне незачем было призывать к борьбе, говорить о будущих победах, я ограничился тем, что цедил сквозь зубы: "Один китаец, два китайца, три китайца".