Марш Радецкого - Йозеф Рот

— Я знаю, — сказал он, — что Ева находится в опасности. Всегда. В течение многих лет. Она легкомысленна, к сожалению. Но она не доводит дела до крайности. — Он остановился и повторил: — Не доводит до крайности! — Он убивал этим словом все свои сомнения, уже много лет не дававшие ему покоя. Выкорчевывал свою неуверенность и убеждался, что жена его не обманывает. — Ни в коем случае, — еще раз громко повторил он. Он приобрел полную уверенность: — Ева порядочный человек, несмотря ни на что!

— Несомненно! — поддержал его тесть.

— Но такая жизнь, — продолжал полковой врач. — долго мы ее уже оба не вынесем. Меня эта профессия совершенно не удовлетворяет, как тебе известно. Чего бы я только не добился, если бы не военная служба! Я занимал бы превосходное положение в свете, и честолюбие Евы было бы удовлетворено. А она честолюбива, к сожалению!

— Это у нее от меня, — не без удовольствия заметил господин Кнопфмахер.

— Она недовольна, — продолжал полковой доктор, покуда его тесть наполнял следующий стаканчик, — она недовольна и старается развлечься. Я не могу ее за это винить!

— Ты должен сам развлекать ее! — вставил тесть.

— Я… — Доктор Демант не мог найти нужного слова, помолчал с минуту и взглянул на водку.

— Ну, выпей же наконец, — поощрительно сказал господин Кнопфмахер. Он встал, принес стаканчик и наполнил его; халат распахнулся, и доктор Демант увидел его волосатую грудь и веселый живот, такой же розовый, как его щеки. Он поднес налитый стаканчик к губам зятя. Макс Демант выпил.

— Есть и еще одна причина, вынуждающая меня оставить армию. Когда я вступил в полк, с глазами у меня все обстояло еще благополучно. Теперь они с каждым годом становятся хуже. Теперь я… теперь я не могу… теперь для меня невозможно ясно видеть что-нибудь без очков. И мне, собственно, следовало бы об этом сообщить по начальству и выйти в отставку.

— Да? — спросил господин Кнопфмахер.

— Но с чего…

— С чего жить? — Тесть закинул одну ногу на другую, его сразу пробрал холод. Он запахнулся поплотнее в халат, руками придерживая воротник. — Да, — сказал он, — и ты думаешь, я смогу это осилить, С тех пор как вы поженились, я выплачиваю вам (случайно мне это известно точно) триста крон в месяц. Но я уж знаю, знаю! Еве нужно много. И если вы начнете новую жизнь, ей нужно будет не меньше. И тебе тоже, мой сын! — Он становился нежным. — Да, мой милый, милый Макс! Дела теперь идут не так хорошо как прежде!

Макс молчал. Господин Кнопфмахер почувствовал, что отразил нападение, и перестал кутаться в халат. Он выпил еще стаканчик. Его голова умела оставаться ясной. Он знал себя. Вот дуралей! И все же этот зять лучше того, Германа, мужа Елизабет. Шестьсот крон в месяц обходились ему дочери! Он «случайно» знал это совершенно точно. Если полковому врачу суждено ослепнуть — он внимательно посмотрел на его поблескивавшие очки… Пусть следит за своей женой! Для этого не надо быть дальнозорким!

— Который час? — спросил он очень дружелюбно и очень невинно.

— Скоро семь! — ответил доктор.

— Пойду одеваться! — решил тесть.

Он поднялся, кивнул и медленно, с достоинством направился к двери.

Полковой врач остался сидеть. После знакомого одиночества кладбища, одиночество в его собственном доме казалось ему огромным, непривычным, почти враждебным. Впервые в жизни он сам налил себе водки. Похоже было на то, что он н пьет впервые в жизни. "Навести порядок, — подумал он, — надо навести порядок". Он решился переговорить с женой и вышел в коридор.

— Где моя жена?

— В спальне! — отвечал денщик.

"Постучаться?" — спросил себя доктор. Нет, повелело его железное сердце. Он нажал ручку и вошел. Его жена в голубых штанишках с большой розовато-красной пуховкой в руке стояла перед зеркальным шкафом.

— Ах! — вскрикнула она и прикрыла рукой грудь. Полковой врач остался стоять в дверях. — Это ты? — спросила жена. Вопрос ее прозвучал как зевок.

— Это я, — твердым голосом ответил доктор.

Ему казалось, что говорит кто-то другой. Очки были у него на носу, но слова он бросал в туман.

— Твой отец, — начал он, — сказал мне, что здесь был лейтенант Тротта!

Она обернулась. В голубых штанишках с пуховкой в правой руке, как оружие обращенной на мужа, она прошептала:

— Твой друг Тротта был здесь! Приехал папа? Ты уже виделся с ним?

— Именно поэтому я… — сказал полковой доктор и понял, что его игра проиграна.

С минуту все было тихо.

— Почему ты не стучишься?

— Я хотел тебя обрадовать!

— Ты меня напугал!

— Я… — начал доктор. Он хотел сказать; "Я твой муж". Но сказал: — Я люблю тебя!

Он действительно любил ее. Она стояла перед ним в голубых штанишках с розовато-красной пуховкой в руке. И он любил ее…

"Я ревнив", — думал он. И проговорил:

— Я не люблю, когда у нас в доме бывают люди, а я ничего об этом не знаю!

— Он славный малый, — заметила жена и стала медленно и тщательно пудриться перед зеркалом.

Полковой врач близко подошел к ней и взял ее за плечи. Он взглянул в зеркало. И увидел свои коричневые волосатые руки на ее белых плечах. Она улыбалась. В зеркале он видел стеклянное эхо ее улыбки…

— Скажи правду, — взмолился он. Казалось, что и его руки, лежащие на ее плечах, умоляли коленопреклоненно. Он тотчас же понял, что она не скажет правды. И повторил: — Скажи мне правду! — Он видел, как она проворными, бледными руками взбивала волосы на висках. Излишнее движение: оно взволновало его. Из зеркала на него упал ее взгляд — серый, холодный, сухой и быстрый, взгляд, как стальное копье. "Я люблю ее, — думал полковой врач. — Она причиняет мне страданья, а я люблю ее". Он спросил: — Ты сердишься, что я весь день не был дома?

Она полуобернулась к нему. Теперь она сидела, повернув в бедрах верхнюю часть туловища — неживое существо, модель из воска и шелкового белья. Из-под завесы ее длинных черных ресниц показались светлые глаза, фальшивые, поддельные молнии из льда. Узкие руки лежали на штанишках, как белые птицы, вышитые по голубому шелку. И низким голосом, какого он, как ему казалось, никогда не слышал, голосом, словно выходившим из какого-то механизма в ее груди, она медленно произнесла:

— Я никогда не скучаю по тебе!

Он стал ходить взад и вперед, не глядя на жену. Отодвинул два стула, преграждавших ему дорогу. У него было чувство, что ему нужно многое убрать со своей дороги и, быть может, сдвинуть стены, разбить головой потолок, ногами втоптать пол в землю. Звяканье шпор отдавалось у него в ушах, оно шло издалека, словно они были надеты на ком-то другом. Одно-единственное слово жило у него в голове, шныряло взад и вперед, проносилось через его мозг беспрерывно: "Конец, конец, конец!" Маленькое слово. Юркое, легкое, как перышко, и в то же время весящее много центнеров. Его шаги становились все быстрее, ноги держали один ритм с этим словом, раскачивавшимся, как маятник, в его голове. Внезапно он остановился.