В те холодные дни - Владимир Сергеевич Беляев

Косачев стал подниматься по лестнице. После второго этажа почувствовал одышку, остановился на площадке, расстегнул тяжелую шубу, снял шапку. От калориферов несло жаром, на узкой лестнице воздух был спертый. Косачев вытер платком вспотевший лоб, зашагал по ступенькам медленно, с остановками, наконец, взобрался на четвертый этаж. Постоял на площадке у самой двери, успокоил дыхание, нажал кнопку звонка.

За дверью зарычала собака, потом шаркнули чьи-то шаги. Низкий мужской голос прикрикнул:

— Цыц! Куцый! Сиди!

Щелкнула задвижка, открылась дверь, и в ее узком проеме показался аккуратный, чистенький высокий старик с гладко выбритыми щеками, с короткими, расчесанными на пробор седыми волосами.

Это был сам Петр Максимович Воронков. Увидев перед собой Косачева, Воронков поднял брови, от неожиданности даже попятился назад. Пытался нацепить очки, но тут же сорвал их с переносицы и с нескрываемой радостью дружески хлопнул гостя по плечу:

— Вот так оказия, бес тебя возьми! И не подумал бы, ей-богу. Аленка! Мать! Иди-ка сюда, смотри, кто явился. А ты проходи, Сергей Тарасович, проходи, собака не тронет.

Из кухни вышла жена Воронкова, Алена Федоровна. Долго приглядывалась и никак не могла узнать гостя. Только когда Косачев улыбнулся какой-то смущенной, виноватой улыбкой, Алена Федоровна тихо засмеялась:

— Сергей Тарасович? Господи, вот не ждали!

Она радостно кинулась к нему, обняла, заулыбалась:

— Все такой же богатырь! Сила несокрушимая. Какой молодец!

— Сколько же лет ты не бывал у нас в доме? — сказал Воронков. — Проходи, оно, конечно, это не шибко-то дом, вроде каюты на пароходе. Тесное жилище для вольного человека, скажу я тебе прямо. Да ты раздевайся, проходи, сам увидишь.

Косачев крепко пожал руку старому другу, разделся, прошел в комнату.

— Почитай, лет двадцать не сидели за одним столом. Так-то она, жизнь устроена: друзья друзьями, а как один достигнет положения, попадет в чины, волей-неволей от друзей отдалится. Я не в обиду тебе говорю, а так, замечаю правило жизни. Какая же чертяка занесла тебя в мою берлогу?

— Да ты и есть та самая чертяка. Из-за тебя пришлось на четвертый этаж взбираться.

— Не понравилось? Без лифта живу. Твои небось специалисты дом строили, гвоздь им в ребро. Пошевелись-ка, мать, накрывай на стол. Не отпущу дорогого гостя без угощения.

Алена Федоровна засуетилась, загремела посудой, полезла в заветный шкафчик за графином.

Слово за слово, начался разговор.

— Я к тебе, Петро, с новостью, — хитровато прищурился Косачев, сидя за столом и пробуя угощения, расставленные перед ним на белой скатерти гостеприимной, хлебосольной хозяйкой.

— С новостью, говоришь? С какой же? — насторожился Воронков. — Или нельзя было передать через нарочного?

— Тут, брат, такое дело надвигается, аж голова кругом идет. Пришло время делать на нашем заводе цельносварные трубы большого диаметра. Слыхал, наверное? А как справиться? Надо торопиться, и трубы чтобы были хорошие, а умеющих людей мало.

— И вся твоя новость? — ухмыльнулся Воронков. — Это я и без тебя знаю, грамотный, газеты читаю, радио слушаю, да и люди кругом говорят. Экая новость! Ты не хитри, договаривай. Выпьем малиновой?

— Не стоит, пожалуй. Жмет, чертяка, барахлит мотор. — Косачев ткнул в левую сторону груди.

— Все равно помрем. Уважь, выпей одну.

— Ладно. Была не была, — согласился Косачев и выпил.

— Так о чем же твой разговор? — допрашивал директора Воронков.

Косачев подвинулся ближе к Воронкову, наклонившись к нему, сказал:

— Разговоры разговорами, а я тебе прямо скажу: в первую голову я рассчитываю на старую гвардию. Вот и пришел за тобой, низко кланяюсь: возвращайся на завод. Я отменил приказ о твоем увольнении. Ошибка это была, поспешили, не разобрались.

Воронков кинул сердитый взгляд на Косачева:

— А ты разобрался?

— И разбираться не хочу. Отменил приказ, и все. Завтра же выходи на работу.

— Не имеешь права, — упирался Воронков. — Я по собственному желанию, согласно закону о труде.

— Заболел, или работа тяжелая? — усмехнулся Косачев. — Объясни, чтобы я понял.

— Да не в том дело, работы никакой не боюсь, силенок еще хватает.

— Так что же ты сбежал с завода, как какой-нибудь заезжий бродяга? Ветеран труда! Известная личность в городе! Повернулся и ушел, не сказал ни слова товарищам. Очень красиво? Молчишь? Сказать нечего? Отвечай.

— Сперва послушаю, после скажу.

— Не понимаю я тебя, Петро. Затвердил, как молитву: «По собственному желанию»! Ты же и меня обидел, и на весь коллектив наплевал.

— Насчет коллектива не греши! — горячился Воронков. — Я к коллективу с полным уважением. А вот на вас обижаюсь, если хочешь знать. Очень даже обижен, слов нет.

— На кого же именно?

— Да и на тебя, и на все ваше заводское руководство. Что теперь рассуждать, давай стукнем еще по одной рюмашке, забудем, замнем это дело. Концы обрублены, заново не привяжешь.

— Нет, так не пойдет, — строго сказал Косачев. — Ты же не темный, прожил большую жизнь рабочего человека и отколол такой номер.

— Никаких номеров, я по закону!

— Нет такого закона, чтобы старый кадровый рабочий, хлопнув дверью, со злом на душе уходил с завода, которому отдал всю жизнь.

— Ну, знаешь ли! Брось такие слова! — рассердился Воронков. — Ты же директор, думай, что говоришь.

Директору хотелось как следует отругать своего старого друга. Косачев понимал, что Воронков подал заявление неспроста. Было совершенно ясно, что это своеобразная форма протеста: видимо, давно накипела какая-то обида в душе. Ну что же, друг поступил неправильно. Но нельзя же отвечать на раздражение еще большим раздражением?

Косачев положил руку на плечо Воронкова, мирным тоном сказал:

— Ты, дорогой товарищ, говори прямо! Сегодня ты хлопнул дверью, а завтра другой сделает то же, и значит, я плохой руководитель. Или все плохие? Как тебя понимать?

Воронков покачал головой, сказал без обиды:

— Может, ты и понял бы, кабы задумался над рабочим положением, ну, к примеру, моим. Мы вас везде выбираем: и в завком, и в партком, и в депутаты Советов. От всей души и с большой надеждой голосуем за вас. Вы благодарите за доверие, а после не больно-то слушаете нас. Кое у кого уши закладывает.

— У кого, например? — спросил Косачев.

— А хотя бы у председателя нашего завкома Олега Николаевича Кваскова.

— Чем же он тебе не угодил?

— А тем, что помог младшей дочери Верке выйти замуж за бандита с большой дороги. Слыхал про эту историю?

— Нет, не слыхал, — искренне сказал Косачев.

— Вот видишь, и ты в сторонке! Когда у старого рабочего несчастье, всем уши закладывает, никто не слышит крика и помогать не желает. — Воронков вспотел, потянулся за полотенцем, стал вытирать лицо и шею.

— Всю жизнь говоришь загадками. Скажи хоть раз простыми словами.

— Охрип я, Серега, от