Греческое сокровище. Биографический роман о Генрихе и Софье Шлиман - Ирвинг Стоун

— Плохо, — ответила она, отстраняясь, — хуже некуда.

— Да в чем дело? Утром у тебя все было прекрасно.

— Родные рассказали, что перед свадьбой ты надавал кучу обещаний и даже не подумал их выполнить.

Генри побледнел и как-то съежился, отчего показался ей точно таким, каким она увидела его впервые в саду, в канун дня

святого Мелетия.

— Какие обещания я не выполнил? Не помню никаких

обещаний.

— Наш кузен, епископ Вимпос, — подала голос мадам Виктория, — говорил, что вы подарите нам или вашей жене бриллиантовое колье.

Софья видела, как он не может определить свое отношение к услышанному, и он выплеснул все чувства разом, когда резким, как удар хлыста, голосом вспорол тишину:

— Глубокочтимая теща, епископ — человек замечательной души и честности. Я убежден, что вы его неверно поняли, тем более что я в каждом письме настоятельно просил его никому не говорить, что я богат. Мой глубокоуважаемый тесть, — повернулся он к Георгиосу Энгастроменосу, — если это правда, что епископ сделал вам от моего имени подобное обещание, и даже если это неправда, в любом случае вы совершили грех, продав вашу прекрасную дочь за бриллианты. Крушение ваших расчетов послужит вам справедливым наказанием. Мы христиане, нам негоже продавать своих дочерей.

— Бриллианты — это ваше с Софьей дело, — нетерпеливо перебил его Александрос—А как быть с деньгами на мануфактуру?

— Я ничего не обещал.

— И приданое для Мариго не обещали? — взорвалась пунцовая от негодования мадам Виктория.

— Я тебе это обещал? — спросил он девушку.

— Дядя Вимпос сказал, что да.

«Какой кошмар, — страдала Софья, — какая ужасная сцена».

И тут появляется новое действующее лицо: тетушка Лам-бриду. У нее был своего рода нюх на скандалы: так комар издалека чует кровь. С ее приходом семейство получило свежую ударную силу. Оказывается, Генри Шлиман обманул всех кругом. Он скупой человек, тратится только на самое необходимое. Он отказал в содержании своей первой жене, не посчитался даже с нуждами детей. Он запретил Софье думать о родителях, выполнять свой дочерний долг…

К этому времени у Софьи голова шла кругом, все это было так омерзительно. Невидящими глазами взглянув в сторону мужа, она хрипло проговорила:

— Я не хочу оставаться с таким человеком. От ее слов Генри задохнулся, как в петле.

— Тебя никто не будет заставлять. Я дам развод и хорошо обеспечу тебя, чтобы ты могла найти себе мужа-грека—такого же ребенка. Интересно, — процедил он в сторону тетушки Ламбриду, — где вы наслушались этих гадостей обо мне? Уж не от господина ли Вретоса, греческого консула в Ливорно? Он поверенный моей первой жены. Когда мы с Софьей в медовый месяц навестили его, он всячески выказывал нам свое расположение. Теперь, выходит, его отношение к нам переменилось? Он никогда не был в Петербурге, он в глаза не видал мою первую жену, а берется сплетничать, что всему бедой мой невозможный характер!

Он повернулся к Софье.

— Ты же знаешь, что это все клевета, — укоризненно бросил он. — Не знаю, кто еще так обожал свою жену, как я. Если ты не хочешь жить с «таким человеком», значит, виноват я сам, не надо было жениться на маленькой девочке. И все равно ты не должна была допускать, чтобы меня на людях смешивали с грязью.

Софья молчала, с обеих сторон стиснутая участливой родней. В голове у нее все перемешалось. Генри направился к выходу, и, поняв, что дело зашло далеко, за ним устремилась мадам Виктория.

— Генри, дорогой, не надо так уходить, мы сейчас во всем разберемся.

Безоблачная натура Георгиоса Энгастроменоса восторжествовала, и он простер к Генри руку:

— Доктор Генри! Даже лютый мой враг не дал бы мне испить такого яду, каким вы меня угостили! Я продал свою Софью, как какую-то куклу! Чтобы грек, в минуту народного возрождения заклавпгий себя на алтарь свободы и равенства, мог хотя бы помыслить о столь чудовищном преступлении! Как вы могли подумать, что родители и родственники вашей жены станут омрачать ваше семейное счастье? Мы не чинили ни малейших препятствий вашему счастью с Софьей. Я никогда не хотел этих бриллиантов, мне и мысль такая не приходила. Я велел Софье выбросить из головы наши неприятности и думать только о собственном доме, о его благоденствии и процветании. Я говорил, что ее счастье—в любви и преданности вам…

Генри распахнул дверь и вышел. Он вернулся в «Англетер», на следующий день собрал чемодан и уехал на острова, объяснив свое одинокое путешествие вынужденным: море в марте коварно, а Софья не переносит качки. Семья еще уточнила версию: Генри-де уехал посмотреть раскопки. Но в таком городишке, как Колон, долго секрета не утаишь. Соседи украдкой бросали на Софью сожалеющие взгляды.

Всю ночь она проворочалась в своей девичьей постели. Ее то заливал жгучий стыд за Генри, что он так скверно обошелся с ее родными, то ей делалось стыдно, почему она не оборвала вздорного злопыхательства, не впервые досаждавшего Генри. Ведь не секрет, что слухи о нервом его браке распространял адвокат Вретос. И хотя Генри оставил семье роскошный дом в Петербурге, Вретос уверял, что материально он их не поддерживает, что в России он прослыл скупцом. А Генри недоуменно жаловался ей:

— Какой же я скупец? Я двадцать лет помогал родителям, поддерживал сестер, пока они не повыходили замуж, безвозмездно субсидировал брата-винодела…

Когда в Париже, измучившись тоской по дому, она упрекнула его тем, что он запрещает ей думать о родителях и братьях, он ответил:

— Что ты! Я и минуты не любил бы тебя, если бы ты забыла о них.

С каждым днем на душе было тяжелее и тяжелее. И Генри было нелегко. Никуда он не уехал — ни на Сирое, ни на Делос, ни на Санторини, а отсиживался в номере и писал письма: ей—укоряющие, родителям—обвиняющие. Софье: «Мне в страшном сне не снилось, что я могу жениться на ребенке, годящемся мне во внучки. Твоя исступленная тяга домой из Парижа служит достаточным доказательством того, что ты меня не любила и вышла за меня не по своей воле». Ей же: «В медовый месяц и в Париже мы питали друг к другу только уважение и любовь. Я боготворю тебя, но, когда ты бросаешь мне такие обвинения, на мое сердце ложится холод…»

«Вы говорите, — писал он ее отцу, — что в своем письме в Париж пытались убедить Софью не тревожиться о положении вашей семьи, а беспокоиться о своей собственной. Однако в ответ на рождественский перевод вы побуждали Софью добиваться от меня дальнейшей помощи…»

Софья совсем извелась, от нее осталась одна тень. Прожить день было мукой, а ночью она торопила утро. Кое-как отмучившись первую неделю, на второй она откровенно затосковала по мужу. Но как помириться с человеком, разочаровавшим обожаемую родню, — этого она решительно не знала.

Семейство тоже было в недоумении: взрослый человек — и всерьез принимает домашнее недоразумение! Это, разумеется, потому, что Генри не грек. Поговорили — и забыли. Виктория и Георгиос Энгастроменос уже не обижались. И конечно, не чувствовали себя виноватыми.