Ричард Длинные Руки - паладин Господа - Гай Юлий Орловский

Впрочем, она не считает себя голой — на ней браслеты на руках и щиколотках, длинные серьги и небольшое ожерелье из крупных жемчужин.

Я уже раскрыл рот, чтобы окликнуть ее, но вдали зашевелилась трава, оттуда выскочило нечто огромное стремительное, пятнистое. Я сжал рукоять ножа, готовый метнуться навстречу, однако женщина без страха смотрела на огромного зверя. Леопард в три прыжка оказался перед нею, брякнулся на спину, замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, стараясь поймать ее за пальцы.

Женщина засмеялась, отмахнулась, леопард вскочил и пошел с нею рядом. Шел он крадучись, припадая к земле, но даже в таком виде его спина выше ее колена.

Да ну вас к черту, сказал я себе, сердце колотится, как у зайца в когтях льва. Если бы волк, пусть какой огромный, я бы еще рискнул себя обнаружить, все-таки волк — зверь благородный, привык к дисциплине в стае, к субординации. А эти кошачьи, что ходят сами по себе… Не понимаю этой страсти женщин к кошкам. Это же все предатели до единого! И не слушаются своих хозяев. Захочет меня сожрать — ничего эта красотка сделать не сможет…

Я провожал их взглядом, пока они удалялись по тропинке среди высоких выгоревших на солнце трав. Белые полушария ягодиц мерно двигаются из стороны в сторону, спина тоже вся светлая, словно эта красотка загорaeт брюхом кверху, попросту накрыв свои могучие сиськи лопухами.

Да, хорошо, что у кошачьих нюх уступает волчьему. Пес бы зачуял, даже простой, не охотничий…

Костер разгорелся хорошо, ярко. От горящего ствола идет хорошее сухое тепло, как от масляного нагревателя. Гендельсон спит, бесстыдно, но, наверно, благородно всхрапывая. Из перекошенного рта слюна все-таки поползла, густая и блестящая, как нескончаемая улитка. На траве расплылась целая лужица.

Я отвернулся, лег возле огня и скорчился, подогнув колени почти к груди и сунув ладони между ног. Не героическая поза, рыцари спят с мечом в недрогнувшей длани, но я ведь не урожденный, а пожалованный, с такой овцы какая рыцарская шерсть…

В глазах сверкало и переливалось, плавали странные чудовища, словно я завис в полупрозрачном желе. Еще не раскрывая глаз, уже чувствовал, что солнце светит прямо через тонкую кожицу век. Сделал усилие, загородился ладонью и лишь тогда с трудом поднял тяжелые веки. Все тело задубело, в плече снова заныло поврежденное мясо. Мучительно хотелось есть. Кости за ночь отяжелели, их пропитало свинцовым холодом. Спина моя упиралась в ствол могучего дерева… ага, это, дуб, ибо под нами россыпи крупных, налитых жизнью желудей, коричневых, блестящих, похожих на пули с округленными кончиками. Значит, припекало, я во сне отполз, а когда огонь начал угасать, мои тупые инстинкты не сообразили подтащить мою задницу обратно.

Гендельсон все еще спит, настоящая свинья под дубом. За ночь отяжелел, обрюзг, морда перепачканная… Правда, у меня вряд ли лучше, но себя не вижу, а эта свинья, вот она. Даже пахнет от нее по-свински, не то обгадился от страха и усилий, не то у него пот такой вонючий. Потому никто нас и не тронул ночью, брезгали подойти близко.

Машинально пощупал амулет на шее, что в прошлый раз сослужил такую хорошую службу на дороге. Но здесь, даже если достанет из-под земли целый клад, в лесу он ничего не стоит.

Постанывая от жалости к себе, я потащился в чащу, орешник видно отсюда, а там может оказаться и что-нибудь еще. Нет, ни фига больше не нашел, кроме каких-то ягод. Но я, дитя асфальта, знаю только черешню да клубнику, а все остальное для меня — «волчьи ягоды», которыми вроде бы травятся. Или кайф ловят, не помню.

Гендельсон уже сидел перед черным кругом выгоревшей земли, тупо шевелил прутиком угли. Пепел ссыпался, багровые бока углей слегка вспыхивали, словно внутри этих камней загорались крохотные лампочки. Я положил на землю горку орехов в огромном зеленом листе размером со слоновье ухо, только еще мясистее, словно выдернул из-под жабы на болоте, а не сдернул со стебля лопуха. Он поморщился:

— Это… что?

— Орехи, — объяснил я. — Что, вам их подают на блюде только очищенными?.. Вот что, Гендельсон…

Он напыжился, ухитрился посмотреть на меня свысока, хотя сидел на камне.

— Сэр Гендельсон! — сказал он надменно. — Можно, «ваша милость»… можно «ваше баронство»…

— Заткнись, — сказал я с бешенством. Он отшатнулся, смотрел на меня выпученными глазами. Я ощутил, что меня трясет от неожиданно прорвавшейся злобы.

— Заткнись, — повторил я раздельно. — Заткнись, ничтожество!.. Или вставай и топай в Кернель сам!.. Я еще согласен тебя взять…. тебя, ничтожество, если ты закроешь свое хлебало и забудешь, что ты — цаца, что у тебя есть привилегии передо мною!.. Понял, ничтожество?..

Он краснел, багровел, бледнел, синел, лицо то распухало, то спадало, как сдутый воздушный шар. Я уж надеялся, что его кондрашка или грудная жаба задавит, но он все сумел пережить, хотя хрен сколько километров нервов у него перегорело, потом он выдавил сипло:

— Мы… выполняем… приказ короля. Потому я сейчас… ни слова… Но мы вернемся, сэр Ричард!

— Вернемся, — согласился я люто.

— Вернемся, — сказал он хриплым от ненависти голосом, — и тогда… тогда посчитаемся.

— Посчитаемся, — ответил я. — Охотно!.. Если вернемся, конечно. Если вернемся оба… А пока, жаба, запомни: у тебя нет привилегий!.. Ты не будешь мне отдавать никаких приказов!.. Я не могу проследить, что ты обо мне думаешь, но — клянусь богом! — если только каркнешь что-то оскорбительное, я тебе зубы вышибу прямо сейчас. Вышибу с превеликим удовольствием.

Он молчал, смотрел исподлобья. Я заставил себя дышать глубже и чаще, что-то чересчур отпустил вожжи своих чувств. Гендельсон же только испепелял меня взглядом, полным ненависти. А это, как твердят восточники, опаснее, чем если бы орал и бранился. Вот как я сейчас.

Я сделал еще пару выдохов, сказал уже как можно будничное:

— Все, не будем к этому вопросу возвращаться. А орехи советую… пожрякать. Иначе силы не хватит, чтобы выбраться даже из леса.

Он смотрел на орехи, набычившись, подозрительно, долго молчал; я раскалывал орехи камнями, не буду же рисковать содрать эмаль с зубов, доставал сочные блестящие зерна, ел с удовольствием. Наконец Гендельсон, к моему удивлению, сказал почти обычным голосом:

— С таким молотом… можно было бы оленя… или кабана. Даже птицу какую-нибудь.

Я пожал плечами:

— Не хотите орехов? Что ж, не извольте беспокоиться, ваша милость. Эти орехи я сам поем. В них калорий вдвое больше, чем в мясе… А вы можете вот это кушать… Вволю!

Я указал на россыпь желудей. Сам я с тем же энтузиазмом разрушал плотные коричневые панцири камнем, скорлупки разлетались, ел с удовольствием, всегда любил орехи, а сейчас это так и вовсе деликатес.

Гендельсон скривился, но все же потянулся к орехам. Я сделал вид, что не вижу, как он роется, выбирая покрупнее, сам брал один за другим, и он заторопился, хватал чаще, раскалывал зубами, ел быстро, как прожорливая свинья, и весь как свинья — толстая, жирная, бесцеремонная, наглая.