Сильвандир - Александр Дюма

Барон полагал, что Роже теперь меньше убивается, потому что он больше не плачет. Увы! Юноша молча проливал слезы, и они — одна за другой — падали ему прямо в душу.

Шевалье вышел вместе с отцом; шагая бок о бок, они направились в монастырь. Однако, когда юноша приблизился к воротам обители, к которой он раньше дважды подходил во власти столь сладостных надежд, ему вдруг почудилось, будто земля колеблется под ним, а дома, монастырские стены, деревья кружатся у него перед глазами. Роже пришлось опереться на руку отца. Надо сказать, что и сам барон был сильно взволнован; заметив это, юноша постарался справиться со своим волнением.

Подойдя к воротам, шевалье вновь увидел привратницу, сообщившую ему ужасную весть. Хотя славная женщина и привыкла к виду человеческого горя, она, казалось, была не на шутку встревожена, заметив, как бледен и печален юноша. А когда он, проходя мимо, незаметно сунул ей в руку луидор, почтенная монахиня не сумела сдержать слезы.

Роже вошел в ту самую церковь, куда год тому назад он входил с радостью в сердце, уповая на то, что ему удастся различить в многоголосом хоре голос Констанс. Минул всего лишь год, а ее голосок — такой чистый, такой нежный и звонкий — навеки умолк; теперь шевалье предстояло вновь услышать тот же хор, но тщетно стал бы он пытаться различить в нем голос Констанс, чья душа ныне возносила на небесах хвалу Всевышнему.

Шевалье опустился на колени на том же самом месте, где год тому назад уже стоял на коленях, и вдруг впервые в жизни он ощутил ту возвышенную и властную потребность в молитве, какую ощущает человек в часы глубокой скорби. Впервые в жизни душа его вступила в общение с иным миром, который приоткрывается человеку только сквозь дымку радости или отчаяния, миром, который доступен нам только в минуты высочайшего восторга или сильнейшего горя.

Во время заупокойной службы по щекам Роже безостановочно текли слезы, но рыдание ни разу не вырвалось из его груди: молитва делает наши слезы сладостными и умиротворяющими.

Когда служба окончилась, барон проводил сына к настоятельнице; возможно, достойная монахиня еще хранила известную обиду на своего племянника за комедию, какую он в свое время разыграл перед нею и какую пытался повторить совсем недавно. Быть может, она даже собиралась сделать ему хотя и доброжелательное, но строгое внушение, ибо она встретила его с холодным достоинством; но, когда шевалье душераздирающим голосом воскликнул: «Ах, тетя! Тетя! Как же вы допустили ее гибель?!», она не могла дольше оставаться равнодушной к столь искреннему горю, написанному на лице юноши и прозвучавшему в его голосе. Добрая настоятельница расплакалась.

Шевалье воспользовался этим и напомнил отцу о его обещании; барон взялся испросить у аббатисы разрешение на то, чтобы Роже мог побывать в келье Констанс. Сперва настоятельница заколебалась, но потом уступила, позвала какую-то монахиню и шепотом отдала ей несколько распоряжений: должно быть, велела убрать подальше предметы, которые могли бы еще больше усилить горе юноши, попадись они ему на глаза.

Через несколько минут они все трое вышли из покоев аббатисы; в коридорах никого не было, и могло показаться, будто смерть разом опустошила все кельи; юные воспитанницы монастыря гуляли в саду.

Аббатиса отперла дверь в комнатку Констанс и уже приготовилась вместе с бароном войти туда вслед за Роже; однако шевалье попросил обоих разрешить ему хотя бы немного побыть одному в святилище его любви. Отец и тетка переглянулись; затем, без сомнения не усмотрев в этой просьбе ничего неподобающего, они знаком дали понять Роже, что он может войти.

Он вошел в комнату, притворил за собою дверь, чтобы остаться одному, и, молитвенно сложив руки, благоговейно приблизился к кровати, на которой Констанс испустила последний вздох; ничто не указывало на то, что здесь побывала смерть. Шевалье склонился к девичьей подушке и запечатлел на ней поцелуй. Она все еще благоухала, издавая тот нежный и свежий запах, какой исходит от юного и здорового существа; могло показаться, что та, что покинула это ложе три дня тому назад и теперь покоится в могиле, встала с постели только нынче утром и сейчас резвится, распустив волосы по ветру, на усеянном цветами лугу, где во множестве летают пчелы и бабочки.

Этот контраст между мирной комнатой и грозным событием, которое в ней произошло и о котором тут, казалось, ничто не напоминало, заставил мучительно сжаться сердце Роже. Ему внезапно открылась великая истина, гласящая, что всем нам предназначено пройти по земле, не оставив на ней никакого следа, помимо одного лишь воспоминания, живущего в душах любивших нас людей; и кто еще знает, сколько времени сохраняют такие воспоминания о нас даже те, что глубоко потрясены потерей!

И Роже молча поклялся в том, что воспоминание о Констанс будет вечно жить в его сердце.

Наконец он справился с волнением и внимательно оглядел один за другим все предметы, составлявшие обстановку комнаты, облик которой ему хотелось сохранить в своей душе. Слева от входа на стене висело распятие, под ним стояла скамеечка для молитвы, а на ней лежал маленький молитвенник Констанс. Роже опустился на колени перед скамеечкой, поцеловал молитвенник, открыл его в том месте, где, судя по закладке, усопшая открывала его в последний раз, и прочел молитву, которую, без сомнения, читала Констанс: то была молитва во славу Богородицы — «Ave, Maria»[4], благостный и поэтический обет ангела — девственнице, Неба — земле, Бога — людям.

Прямо перед дверью высился камин. На нем в двух фарфоровых вазах стояли букеты цветов; благодаря воде, поившей стебли, они пережили ту, что их собирала; между вазами блестело зеркальце, как бы знаменуя собой вторжение мирской жизни в монастырские стены: настоятельница разрешила иметь зеркало тем пансионеркам, кому в будущем предстояло жить в миру. Роже сорвал по одному цветку — то были анютины глазки — с каждого уже чуть увядшего букета и прикоснулся губами к поверхности зеркала; неверное и забывчивое, как все на свете, оно уже готово было отражать новые лица тех, кто станет смотреться в него, но оно, увы, не сохранило ни малейшего следа ангельского личика, которое столько раз в нем отражалось.

От камина Роже перешел к окну. Мы уже говорили, что оно выходило в сад. В свое время он уже видел этот сад; гулявшие там сейчас девушки были те же, что и тогда. Но какая огромная разница! Тогда все они были оживленны и веселы, а теперь — печальны и молчаливы. Сейчас они не резвились, а только медленно прогуливались — группами или парами. И в одиночестве, в полном одиночестве, прохаживалась Эрмини де Нарсе, задушевная подруга бедной Констанс.

Видеть этих девочек ему было особенно мучительно; именно здесь — в их юных сердцах, в их девственных душах, на едва приоткрытых чистых страницах книги жизни — и отпечатался подлинный след смерти, который Роже тщетно искал вокруг; именно здесь был как бы виден путь, оставленный в воздухе голубкой, улетевшей на небеса…

В эту минуту дверь отворилась: шевалье уже более получаса оставался в келье Констанс, и, заметив, что он не выходит оттуда, отец и тетушка испугались, как бы у него не начался новый приступ горя, вызванный слишком сильным волнением.