Чудо на Гудзоне - Джеффри Заслоу

В тот день я довольно заметно нервничал. Не знал, чего ожидать. В отличие от некоторых кадетов-первокурсников, совсем не представлял, насколько сильна здесь будет дедовщина. Как только мы сняли свою гражданскую одежду и переоделись в одинаковую оливково-зеленую повседневную форму, появились кадеты старших курсов и принялись орать на нас:

– Встать по стойке «смирно»! Живот втянуть!

– Грудь вперед! Плечи назад и вниз!

– Локти не растопыривать! Подбородок подберите, мистер!

– Смотреть прямо перед собой!

Стало ли это для меня встряской? Еще бы! В мои восемнадцать лет мне не хватало жизненного опыта и не с чем было сравнивать. Я был парнишкой, попавшим сюда прямиком из семейного уюта, – и вот меня внезапно впихнули в ситуацию, в которой я не представлял, что и как делать правильно. Это меня дезориентировало.

Естественно подвергать сомнению пользу такой нарочитой театральности. Считаю ли я, что это было необходимо? По-прежнему не уверен в этом. Но теперь, став взрослым, действительно понимаю некоторые основания той дедовщины в отношении первокурсников. Ее целью было оторвать нас от всего легкого, комфортного и привычного, перефокусировать нашу перспективу и расставить приоритеты в новом порядке. Для всех нас переставало существовать «я» и начинало существовать «мы». Об этих словах нельзя было больше думать как об абстракциях. Теперь они обладали настоящим смыслом в реальной жизни – как в «шокирующей» реальности. Удивительно, насколько четко и быстро человек учится усердию, ответственности и обязательствам, когда единственными дозволенными, допустимыми ответами на любой вопрос старшего по званию являются «да, сэр», «нет, сэр», «нет, извините, сэр» или «сэр, я не знаю».

Существовало правило, что старшекурсникам не положено физически издеваться над нами. Но помимо воплей и запугивания случались и тычки.

Те, кто высказывается в пользу дедовщины, говорят, что она создает чувство лояльности между товарищами, и в этом доводе есть некоторая доля истины. Когда окончился тот первый учебный год, я очень сблизился со многими своими однокурсниками-«дули» (это производное от греческого слова doulos, которое означает «раб»). Мы вызвались добровольцами сражаться за свою страну и ощущали чувство патриотизма. Я слышал и читал рассказы об опыте тех, кто участвовал в сражениях, и, по их словам, когда попадаешь на поле битвы, на самом деле сражаешься за своих товарищей, а не за какого-то политика или политический идеал. И ты скорее погибнешь, чем опозоришь товарищей.

Мой первый курс подарил мне узы пожизненной дружбы, соединившие меня с некоторыми из моих однокашников-первокурсников. Это было сильное переживание – совсем не похожее на учебу в колледже. Нас проверяли, оскорбляли, испытывали физическими трудностями. И нам приходилось видеть, как некоторые выпадали из наших кадетских рядов. Кому-то не удалось преодолеть психологические и физические тяготы базовой подготовки. Другие потерпели неудачу в учебных дисциплинах или были слишком запуганы дедовщиной. Третьи перевелись в обычные университеты, решив: «Это не для меня. Мне нужно хорошее образование, но не такой ценой». А те из нас, кто выдержал и остался, стали братством.

В то первое лето нас изолировали для базовой подготовки, и это был самый тяжкий физический опыт за всю мою жизнь. Мы должны были бегать строем, держа оружие высоко над головой, ударяя подошвами ботинок о землю в одно и то же мгновение, и выпадение из строя было верным признаком слабака или неудачника. Старшекурсники кричали нам:

– Выше винтовку! Не будь тряпкой! Ты позоришь своих однокурсников!

Больше всего доставалось тем парням, которые не умели достаточно хорошо бегать. Они обессиливали и были вынуждены останавливаться. А как только один кадет выпадал из строя, старшекурсники окружали его и принимались орать. Это было очень тяжело. Некоторых рвало от чрезмерной нагрузки. В редких случаях кто-то начинал плакать. Часть моих однокурсников, выходцы из семей военных офицеров, боялись, что отцы отрекутся от них, если они вылетят из академии. Я им сочувствовал. Позднее я гадал: где они в итоге очутились? Возможно, в каком-нибудь гражданском университете – в учебном заведении, где можно было получить хорошее образование, минуя всю эту муштру.

Я родился и рос на равнине, на уровне моря, а здесь мы находились на высоте почти 7000 футов (2133,6 м). Всем нам приходилось тяжко, пока мы не акклиматизировались. Обычно я бежал где-то в середине группы, но держался твердо. Я был полон решимости одолеть это лето – и последующие четыре года.

Несмотря на тоску по дому и каменную усталость, все же некоторые аспекты этого лета доставляли мне удовольствие. Нас разбивали на команды и давали нам тесты для решения физических задач, чтобы оценить наши знания. Нам, например, вручали связку веревок и доски, и мы всей командой должны были отыскать способ добраться от одной стороны широкой закрытой выгородки до другой, не коснувшись земли или воды внизу, за ограниченное количество времени. Старшекурсники и офицеры стояли рядом с блокнотами и секундомерами, примечая, кто из нас обладает лидерскими навыками, чтобы благополучно переправить на другую сторону свою команду. Когда пришла моя очередь быть командиром в этом упражнении, я справился весьма неплохо, и это придало мне уверенности.

Я знаю, что тренировки того лета впоследствии помогли мне. Они заставили меня осознать, что если я буду достаточно глубоко копать, то смогу найти в себе силы, о существовании которых прежде и не догадывался. Не будь я вынужден преодолевать себя в то лето, мне никогда не удалось бы в полной мере познать, из каких внутренних ресурсов мне нужно черпать. И дело не в том, что в детстве я был лентяем. Я им не был. Но до этого лета я ни разу не подводил себя к пределу своих возможностей. Те из нас, кто справился, осознали, что мы достигли большего, чем полагали себя способными достичь.

Когда лето кончилось, физические испытания пошли на спад, зато возросли академические. У нас был обширный и напряженный учебный план. Какую бы специальность кадет ни выбрал, приходилось штудировать огромное количество учебных курсов по основным наукам – электроинженерии, термодинамике, механической инженерии, химии. Были и такие предметы, как философия, право и английская литература. Оглядываясь назад, я благодарен за это образование, но в то время объем учебных дисциплин подавлял.

К счастью, у тех из нас, кто отчаянно хотел летать, было достаточно стимулов, чтобы поддерживать мотивацию.

Мой первый полет на военном реактивном самолете состоялся на первом курсе обучения. Это был Lockheed Т-33, модель конца 1940-х годов. У этого самолета имелся каплевидный фонарь, модель развивала скорость около 500 миль в час (804,67 км в час). Это было типично для реактивных самолетов той эпохи: аэродинамическая технология обгоняла технологию двигательных установок. К концу 1950-х появились реактивные двигатели, создававшие достаточную тягу, чтобы в полной мере использовать преимущества прогресса в аэродинамике.

Так что этот старый Т-33 был «тихоходом». И все же полет на нем вызвал невероятный восторг.