Игра в цивилизацию (журнальные иллюстрации) - Клиффорд Саймак

слишком рано, подобная перестановка сил должна привести к полной перемене политического курса красного Китая...

Голос радио внезапно оборвался, из машины вышел человек, захлопнул дверцу и побрел по улице.

Харрингтон открыл переднюю дверцу своей машины и сел за руль. У него вдруг возникло странное чувство, что он о чем-то позабыл. Попытался вспомнить, но воспоминание ускользнуло.

Он сидел, ухватившись за руль, а его тело сотрясала мелкая дрожь — словно трепет облегчения, хотя сообразить, по какому поводу, Харрингтон не мог.

«Наверно, из-за Энрайта»,— сказал он себе. Ибо это хорошая новость; не то чтобы Энрайт не подходит на этот пост, наоборот, более достойного кандидата не найти — но теперь у человека появились право и долг быть только самим самой.

«То же право теперь есть и у человечества»,— подумал Харрингтон.

Но самым любопытным событием стала перестановка в китайском правительстве — словно с рассветом из мира ушел злой гений.

«А еще,— сказал он себе,— я должен вспомнить что-то насчет гениев — что-то насчет того, откуда берутся гении».

Но вспомнить этого никак не мог.

Опустив боковое стекло, он вдохнул резкий, свежий утренний ветерок. Наполнив легкие, Харрингтон выпрямил плечи и поднял подбородок. «Следует делать так почаще,— спокойно подумал он,— В зарождающемся дне есть нечто очистительное и возвышающее душу».

Выжав сцепление, он вывел машину на дорогу.

«Вот только Мэдисона жаль,— подумал он.— Как ни крути, славный он был парень».

Холлис Харрингтон, последний джентльмен, ехал навстречу занимающемуся дню.

ПОВЕДАЙ МНЕ СВОИ ПЕЧАЛИ...

Была суббота, и дело шло к вечеру, так что я устроился на крылечке и решил как следует поддать. Бутылку я держал под рукой, настроение у меня было приподнятое и поднималось все выше, и тут на дорожке, ведущей к дому, показались двое — пришелец и его робот.

 

                                                Иллюстрации   WOOD

Я сразу смекнул, что это пришелец. Выглядел он, в общем-то, похожим на человека, но за людьми роботы по пятам не таскаются.

Будь я трезв как стеклышко, у меня, может, глаза слегка и полезли бы на лоб: с чего бы пришельцу взяться у меня на дорожке,— и я бы хоть чуточку усомнился в том, что вижу. Но трезв я не был, вернее, был уже не вполне трезв.

Так что я ответил пришельцу: «Добрый вечер»,— и предложил присесть. А он ответил: «Спасибо»,— и сел.

— Ты тоже садись,— обратился я к роботу и подвинулся, чтоб ему хватило места.

— Пусть стоит,— ответил пришелец.— Он не умеет сидеть. Это просто машина.

Робот лязгнул на него шестеренкой, а больше ничего не сказал.

— Глотни,— предложил я, приподнимая бутылку, но пришелец только головой помотал.

— Не смею,— ответил он,— Метаболизм не позволяет.

Это как раз из тех хитроумных слов, с какими я немного знаком. Когда работаешь в лечебнице у доктора Абеля, поневоле поднахватаешься медицинской тарабарщины.

— Какая жалость! — воскликнул я,— Не возражаешь, если я хлебну?

— Нисколько,— сказал пришелец.

Ну я и хлебнул от души. Видно, чувствовал, что выпить надо позарез. Потом я поставил бутылку, вытер губы и спросил, нет ли чего другого, чем можно бы его угостить. А то с моей стороны ужасно негостеприимно было сидеть и лакать виски, а ему даже и не предлагать.

— Вы можете рассказать мне про этот город,— ответил пришелец.— Кажется, его имя Милвилл?

— Милвилл, это точно. А что тебе надо про него знать?

— Всевозможные грустные истории,— сказал робот. Он наконец решил заговорить.

— Робот не ошибается,— подтвердил пришелец, устраиваясь поудобнее в позе, явно выражающей предвкушение,— Поведайте мне обо всех здешних бедах и несчастьях.

— А с чего начать? — поинтересовался я.

— Хотя бы с себя.

— С меня? У меня никогда не было никаких несчастий. Всю неделю я подметаю в лечебнице, а по субботам надираюсь в дым. За воскресенье мне надо протрезветь, чтобы с понедельника начать подметать снова. Поверь мне, мистер,— втолковывал я ему,— нет у меня несчастий. Сижу я на своем месте крепко. Свожу концы с концами...

— Но, вероятно, есть и другие...

— Что есть, то есть. Ты за всю жизнь не слышал столько жалоб, сколько нынче развелось в Милвилле. Тут у всех, кроме меня, целая прорва всяких бед. Еще куда бы ни шло, если б они не трепались про эти беды направо и налево...

— Вот и расскажите мне,— перебил он.

Пришлось хлебнуть еще разок и рассказать ему про вдову Фрай, что живет чуть дальше по улице. Я сказал, что вся ее жизнь была сплошной мукой: муж сбежал от нее, когда сынишке исполнилось три годика и она брала стирку, а потом, когда сыну исполнилось тринадцать или четырнадцать, не больше, он угнал машину, и его отправили на два года в исправительную колонию в Глен-Лейк.

— И это все? — спросил пришелец.

— В общих чертах все,— ответил я.— Но я, конечно, упустил многие цветистые и мрачные подробности из тех, до которых так охоча вдова. Послушал бы ты, как она сама об этом рассказывает...

— А вы можете это устроить?

— Что устроить?

— Чтоб она сама мне обо всем рассказала.

— Обещать не могу,— заявил я честно.— Вдова обо мне невысокого мнения. Она со мной и говорить не захочет.

— Но я не понимаю...

— Она достойная, богобоязненная женщина,— объяснил я,— а я подлый бездельник. Да еще и пьяница.

— Она что, не любит пьяниц?

— Она полагает, что пить — грех.

Пришелец вроде как вздрогнул.

— Ясно. Видно, всюду, как присмотришься, одно и то же.

— Значит, и у вас есть такие, как вдова Фрай?

— Не совсем такие, но с такими же взглядами.

— Ну что ж,— сказал я, приложившись еще разочек,— значит, другого выхода у нас нет. Как-нибудь продержимся...

— Вас не слишком затруднит,— осведомился пришелец,— рассказать мне еще про кого-нибудь?

— Что ты, вовсе нет, — заверил я.

И рассказал ему про Элмера Троттера, который зубами прогрыз себе дорогу в юридическую школу в Мэдисоне, не гнушаясь никаким занятием, лишь бы заработать на ученье,— ведь родителей у него не было. Он окончил курс, сдал экзамены на адвокатское звание, вернулся в Милвилл и открыл собственную контору.

Я не мог передать пришельцу, как это случилось и почему, хотя про себя всегда считал, что Элмер был по горло сыт бедностью и ухватился за первый шанс зашибить деньгу. Никто, наверное, не понимал лучше него, что сделка бесчестная,— он же был юрист, не что-нибудь. Однако он все равно не