Такое разное будущее - Станислав Лем

– Пей-гуляй! Эхма!!

– Гуляй!

– Эй, пей!! – визгом отвечали ему остальные.

В конце концов он вскочил со стула, зашатался, сорвал с головы парик и, швырнув его оземь, заявил, сверкая потной, внезапно обнажившейся лысиной:

– Гулять так гулять! Коллеги! Играем в ловушки!

– В ловушки!

– Нет, в загадки!

– Хи-хи! Ха-ха! – ржали они наперебой.

– Ну, за дружбу нашу, братья! За счастливый этот пляс!! – кричал, целуя себя в руку, крематор.

– А я за успех… ле… лечения… за доктора… други любимые! Не забывай о док… торе!!! – стонал Барран.

– Жалко, нету девиц… мы бы уж поплясали…

– Эх! Девицы! Эх! Грех! Сладости-прелести!

– Маршируют шпики, ма-а-арши-и-иру-у-уют!! – выл, не обращая ни на кого внимания, толстяк. Вдруг осекся, икнул, обвел нас перекошенным глазом и облизнулся, показывая острый, маленький, девчоночий какой-то язык.

«Что я тут делаю? – думал я с ужасом. – До чего омерзительно это чиновничье, заурядное пьянство восьмого разряда… Как они тужатся, пытаясь блеснуть…»

– Го… спода!! За ключника! За при… вратника нашего! Виват, крематор! Виват, гулянция!!! – тоненьким голосом кричал кто-то из-под стола.

– Да, да! Да здравствует!

– Рюмочкой его!

– Стопочкой!

– Веревочкой!

– Корочкой!! – верещал нестройный хор.

Жалко мне становилось молодого человека – до чего ж по-кабацки они его спаивали, доливая без перерыву! Толстяк с набухшей, багровой, словно готовой лопнуть лысиной – только его дряблая шея ненатурально белела – звякнул ложечкой о стакан, а когда это не помогло, трахнул бутылкой об пол. При звоне разбитого стекла мгновенно стало тихо, и он попытался, опершись о стол, произнести речь, но захлебнулся булькающим смехом и трясущимися руками стал делать знаки собутыльникам, призывая их подождать; наконец заорал во всю глотку:

– Гулянция! Застольная игра! Загадки!!!

– Идет! – рявкнули они. – Взять его! Ату! Кто первый?!

Э-э-эх, на юру стоит домишко… снегом занесенный… Э-э-эх, полюбился мне парнишка… молодой, шпи… онный!.. –

заливался Барран.

– Господа… Братия милая… – силился перекричать его толстяк. – Номер первый: кто – видел инструкцию?

Ответом был залп смеха. Я задрожал, глядя на подскакивающие туловища, разинутые пасти; крематор и молодой человек всхлипывали, наконец аспирант пискнул:

– Кукиш с маслом!

И снова рюмки в неуверенных руках сошлись со стеклянным звоном. Умиленный крематор уже и внутренние стороны своих ладоней осыпал страстными поцелуями, Барран, сидевший рядом со мной, плеснул себе водку в горло – при этом краешек рюмки врезался ему в нос, и тот остался вдавленным посередине. Он этого даже не заметил. «Должно быть, из воска», – подумал я, но мне было как-то все равно. Толстяк, которому становилось все жарче, обнажился до половины, накинув пижамную куртку на плечи, и сидел, сверкая потом на густых волосах, жирный и отвратительный; наконец он отстегнул и уши.

– Потому что праздник, праздник шпионажа! Праздник шпионажа! – вдруг запели на два голоса Барран и молодой человек, голубые глаза которого блуждали уже совершенно безумно. Крематор оторвал губы от собственных рук и присоединился к поющим:

– И хватаешь документы! И читаешь документы! И глотаешь документы!!!

– Господа-а-а… угаданция номер два: что такое супружество?! – гудел пакостно раздетый апоплектик. Он походил на волосатую женщину. – Наименьшая шпионская ячейка, – ответил он сам себе, потому что никто его не слушал.

Красные, орущие лица покачивались перед глазами. Мне казалось, что Барран, прядая ушами, подает какие-то знаки крематору, но это мне, должно быть, привиделось: оба были слишком навеселе. Семприак вдруг схватил чужую рюмку, опустошил ее, швырнул об пол и встал. Водка пополам со слюной стекала по рыжим усам.

– Ну и красавчик! – кричали ему. – Господа! Внимание! Обличье высшего разряда! Повышение ему, повышение!

– Молчать!!! – запищал, страшно бледнея, крематор.

Он покачивался, не мог отыскать равновесия – широко расставленными руками оперся о стол, прокашлялся и, щеря беличьи зубы, с лицом, ослепленным слезами, затянул:

– О юность моя! О детство святое и ты, дом мой родимый! Где вы?! Где я, прежний, прадавний… Где маленькие мои ручонки с пальчиками розовенькими, крохотными, с ноготочками сладостными… ни одного не осталось! Ни одного… Прощайте… Плюю… нет: блюю…

– Перестань!! – резко бросил Барран. Он что-то вынюхивал своим плоским, огромным носом. Смерил глазами молодого человека, сидевшего рядом, и, приложив к его рту полную бутылку, зашипел: – Ты не слушай, что он говорит! – и придержал его голову.

Бутылка быстро опустошалась. Бульканье, которое издавал пьющий, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Крематор, с прищуренными глазами наблюдавший за снижением уровня жидкости, кашлянул и продолжил:

– Ужель отвечаю я за ручищу мою неуклюжую? За носище? За пальчище мой? За зубище? За скотство мое? Вот я пред вами, изнасилованный бытием…

Он умолк: что-то вдруг изменилось. Худой, вынимая опорожненную бутылку изо рта юнца, который обмяк у него на руках, произнес трезвым, спокойным голосом:

– Хватит.

– Э? – буркнул апоплектик. Наклонился над полулежащим, оттянул у него поочередно веки и заглянул в зрачки. Похоже, осмотр его удовлетворил, и он небрежно отпустил тело; оно со стуком скатилось под стол, и вскоре оттуда послышался тяжелый, норовистый храп.

Тогда крематор сел, добросовестно отер лоб и лицо платочком, поправил усы; прочие тоже зашевелились, закашляли, засуетились…

Я смотрел вокруг, не веря своим глазам. Краска сходила с их лиц, они откладывали на тарелки брови, родинки, и, что еще удивительнее, глаза у них просветлели, лбы поумнели, с лиц улетучился чиновничий разгул. Худой (я по-прежнему называл его так, хотя его щеки порядочно округлились) пододвинулся ко мне вместе со стулом и, светски улыбаясь, сказал вполголоса:

– Надеюсь, вы простите нам этот маскарад. Дело в высшей степени неприятное – но тут виновата vis maior[23]. Поверьте, ни одному из нас это не дается легко. Человек, даже только изображая скотину, непременно отчасти и сам оскотинится…

– А потом расскотинится! – бросил крематор через стол. Он с явной брезгливостью разглядывал собственные руки.

Я не мог выговорить ни слова. Худой оперся о мой стул. Из-под пижамы высунулись манжеты вечерней рубашки.

– Оподление и расподление, – сказал он, – таков вечный ритм истории, раскачиванье над бездной… – Он поднял голову. – Вот теперь вы будете нашим гостем: в собрании, быть может, слишком академическом – в собрании абстракторов, если можно так выразиться…