Жизнь и судьба инженера-строителя - Анатолий Модылевский

посмотрев внимательно внутрь, она громко, чтобы я услышал, сказала (нецензурную брань опускаю): «Что же тебя так поздно привезли, идиоты»; оказался у меня гнойный аппендицит, перитонит, и она опасалась, что гной может разлиться и вызвать тяжёлые последствия; хирург попросила практикантку и санитарку держать меня крепче, а мне сказала: «Потерпи, сейчас будет больно»; чтобы исключить риск, она удлинила разрез и «ложкой» поддела не только нужную часть, но и то, что находилось ниже, и лишь затем отрезала аппендикс; когда она это всё проделывала, было настолько больно, что никакой наркоз не спасал, я сильно дёргался, а врач приговаривала: «Тише, тише, потерпи чуть-чуть»; по окончании боль немного стихла; врач стала зашивать рану, спросила практикантку: «Где отрезанный аппендикс?» и та ответила, что его нет ни на простыне, ни на полу; стали искать и я, уже пришедший в себя, вспомнил рассказ Чехова, когда после операции оставили в животе больного ножницы, зашили рану и снова разрезали; вдруг из смежной комнаты, где была раковина, раздался радостный крик практикантки: «Я его нашла в ведре»; меня отвязали от стола, врач велела слезть, но как – я хотел повернуться на бок, но нестерпимая боль не позволила это сделать; позвали двух парней, студентов старших курсов мединститута, которые подрабатывали санитарами в больнице; они переложили меня на носилки и понесли на второй этаж; длинная лестница этого огромного особняка располагалась вдоль овальных стен, ребята с трудом тащили тяжёлые носилки; все палаты были переполнены и меня положили на освободившуюся кровать в коридоре рядом с другими больными; когда боль прошла, я заснул; рано утром приехала Галя и услышала от нянечки, которая присутствовала при операции, два слова: «Жив, жив»; ко мне жену не пустила, сказала, что слаб ещё; я лежал на спине, пошевелиться было больно, а очень хотелось по-маленькому – мочевой пузырь добавлял боли; нечего было думать, чтобы встать и пойти в туалет; подошла медсестра, которой уже сообщили о ночной операции и моём тяжёлом состоянии; она откинула одеяло и начала вставлять катетер; Боже мой, молоденькая красивая девушка занималась этим делом, а я от стыда зажмурил глаза и как бы удалился от всего происходящего; к полудню немного отдохнул и меня повели на перевязку; когда её делали, я, лёжа на столе, слышал, как медсестра сказала врачу, что в выходные дни некому будет делать перевязки, на что я не обратил никакого внимания, это дело врачей; в конце дня меня перевели в палату, а на другой день в субботу пришла Галя, принесла еду, но кроме питья есть ничего не стал; в палате сначала нас было четверо: молодой парень, шофёр скорой помощи, балагур, он уже долечивался, любезничал с медсестрой и, казалось, взаимно; другой мужчина весь в бинтах, он ехал на мотоцикле пьяным из КРАЗа в Рощу вместе с Павлом Подгорным (о нём писал ранее), врезался в столб и разбился; был ещё один больной, но через три дня выписался; в понедельник утром меня позвали на перевязку; я лёг на стол и женщина-врач ахнула: «Как же так, с такой раной и два дня без перевязки?»; обратилась ко мне, сказала, что сейчас будет очень больно; она рванула присохшую повязку, в глазах у меня потемнело от боли, я чуть не подпрыгнул к потолку, ужас; обрабатывая рану, врач всё приговаривала: «Как же можно было такое допустить, два дня не перевязывать»; в последующем перевязывали ежедневно, но поскольку рана была большая, а не стандартная, как при обычной операции, меня домой не выписывали, пока не окончилось заживление; постепенно жизнь налаживалась, я уже ходил по палате, Галя приносила бульон и вкусную еду, приносила свежие газеты и журналы; через некоторое время стал с ходячими больными выходить во двор больницы и однажды мы увидели, как из одного переполненного мусорного бака торчала отрезанная нога, бардак!

По понедельникам устраивался профессорский обход: «мотоциклист», которому сняли небольшую часть бинтов, всё время ныл о том, что ему не оплатят больничный, т.к. попал в больницу пьяным; по этой причине просил профессора не указывать в истории болезни об этом, и пораньше отпустить домой, однако врач разговаривал с ним грубо и ничего не обещал; интересно, что однажды в выходной день этого больного посетила жена и спросила искалеченного мужа: «Тебе бутылку водки оставить?» – больные в палате удивились такой «чуткости» супруги. Однажды я побеседовал с хирургом, которая меня оперировала, спросил, почему так долго не выписывают, она объяснила, что перитонит был последней стадии, и выразила удивление: «Как же вы могли терпеть такие боли, не обращались к врачу?»; я сказал, что уже несколько лет меня мучили боли в желудке, но участковый врач в поликлинике выписывал лекарство фталазол от диареи; однако мой организм уже на него не реагировал; особенно я страдал от укачивания в самолёте и другом транспорте; забегая вперёд, отмечу, что после операции и полного выздоровления, я с удивлением заметил, что перестал укачиваться в самолёте, хотя по инерции брал себе несколько гигиенических пакетов, которых не использую вот уже 40 лет. Итак, на двадцатый день, вместо стандартных семи, меня выписали, но дома я ещё две недели был на больничном; через день ходил в поликлинику на перевязку; однажды шёл туда через пустырь и увидел, что навстречу двигалась врач-терапевт, которая в течение нескольких лет не могла определить, что боли явились результатом воспаления моего аппендикса; издали, увидев меня, резко свернула в сторону, стыдно ей было от того, что её пациент мог умереть от недосмотра.

Дома тёплыми летними днями я занимался написанием глав диссертации, а во время отдыха, сидя на балконе, перечитывал прозу Пушкина («Капитанская дочка», «Записки Белкина» и др.), получая удовольствие в 36-летнем возрасте совсем по-другому, чем в юности; открывал для себя нового Пушкина, которому так же тогда исполнилось 36 лет. «В любви к Пушкину нельзя быть уличённым, так присуща она всякому русскому созданию (я добавляю: кроме Эдуарда Лимонова). Быть может, поэтому мы признаёмся в ней особенно открыто и радостно, с особым упоением проговариваясь в ней. Тайна нашего отношения к Пушкину остаётся тайной и на виду. В любви нашей к Пушкину высказывает себя та тоска по человеку, которая, как тёплое глубинное течение, согревает всю его прозу» (Виктор Конецкий).

XXX

Осенью мы поменяли квартиру по объявлению на точно такую же, но находящуюся в Северо-Западном микрорайоне; она была в недавно выстроенном доме и принадлежала КРАЗу, которому было выгодно иметь жильё поблизости от завода. Галя стала работать в библиотеке им. Достоевского, а когда появилась вакансия, перешла в большую современную школу, Кирюша учился