Широкий Дол - Филиппа Грегори

Мои губы изогнулись в презрительной улыбке.

– Да и зачем тебе терпеть оскорбления, Гарри, – сказала я. – Я все сделаю и все вытерплю – вместо всех вас! – И перед моим мысленным взором вновь возникли те оскорбительно непристойные соломенные куколки, у одной из которых так вызывающе торчал мужской член, сделанный из толстого пшеничного колоса. А мастерски переданное страстное объятие создавало ощущение, словно эти соломенные любовники катаются по постели в приступе извращенной страсти и вот-вот свалятся с нее в момент наивысшего экстаза. – А теперь я просто устала, – сказала я, словно ставя точку. – Пожалуйста, извините меня. Сейчас пойду и попросту смою с себя и усталость, и дурное настроение.

Но зря я надеялась, что кто-то станет, как обычно, носить мне горячую воду из кухни. Все слуги, разумеется, знали, что на мельнице уже начинается празднество, а потому на кухне не осталось никого; причем все они ушли, не сказав мне ни слова, не спросив разрешения. Повариха, оказывается, вообще взяла выходной и вместе со Страйдом уехала в Чичестер, взяв мою двуколку. В итоге обслуживать меня пришлось одной Люси, и она горько жаловалась, что каждое ведро горячей воды ей приходится тащить по двум пролетам лестницы и трем коридорам.

– Довольно, Люси, – наконец сказала я ей, вновь чувствуя себя отдохнувшей и приободрившейся. – А теперь повторите, пожалуйста, кто из слуг остался в доме?

– Только камердинеры, горничная леди Лейси и я, – ответила Люси. – Все остальные ушли на мельницу. И обеда нет. Вам приготовлен только легкий холодный ужин.

Я кивнула. В прежние времена домашние слуги всегда участвовали в любом празднике или развлечении, которые устраивались в деревне. Именно они, кстати, обычно выпрашивали разрешение занять наш выгон для всяких спортивных игр. Но теперь эти легкие и простые договоренности, лишенные каких бы то ни было расчетов, остались в прошлом.

– Хорошо, значит, я всех лишу жалованья за этот день, – сказала я, когда Люси, набросив мне на плечи полотенце, вынула у меня из волос шпильки и принялась расчесывать длинные волнистые пряди. Глядя на нее в зеркало, я заметила, что она кивнула, но глаза ее смотрели холодно.

– Я так и знала, что вы это сделаете, – сказала она. – И они это знали. Вот и пошли отпрашиваться у леди Лейси, а она им сказала, что они могут быть свободны.

Я посмотрела ей прямо в глаза и не отводила своего сурового взгляда, пока она не потупилась.

– Предупредите их, Люси, что меня лучше не злить, – сказала я ровным тоном. – Я устала от непослушания – и на поле, и в доме. И если они будут продолжать в том же духе, то пусть пеняют на себя. На свете хватает слуг, которые ищут место, а я больше не питаю особой привязанности к тем, кто родился и вырос в Широком Доле.

Теперь Люси смотрела только на мои отливающие медью, шелковистые волосы, расчесывая их медленными, ровными движениями. Затем, ловко перехватив волосы одной рукой, она скрутила их и уложила пышным мягким узлом на макушке.

– Красавица! – каким-то ворчливым тоном признала она. Я посмотрела на себя в зеркало. Да, я действительно была прелестна. Дни, проведенные в поле, позолотили мою кожу, придав ей чудесный медовый оттенок; после ванны из моего лица ушли усталость и напряжение, и я снова стала очаровательной двадцатилетней девушкой с нежным румянцем на щеках и россыпью очаровательных крошечных веснушек на скулах и вокруг носа. Загар прекрасно оттенял мои зеленые глаза, и они сверкали ярче обычного. Волосы, слегка выгоревшие на солнце, отливали бронзой, локоны, обрамлявшие лицо, стали и вовсе золотисто-рыжими.

– Да, – с холодным достоинством согласилась я, ибо нельзя было не признать физическую безупречность того, что отражалось в зеркале, и сказала: – Я надену зеленое шелковое платье. – Я встала из-за туалетного столика, нарочно уронив влажное полотенце на пол, чтобы Люси пришлось нагнуться и поднять его. – Меня уже тошнит от серого и черного. И потом, на мельнице ведь никого из приличных господ не будет.

Люси принесла из гардеробной мое зеленое платье-сак. Корсаж, суживающийся книзу, спереди туго перетягивался поясом, а широкие полы и задняя часть юбки свободно летели сзади.

– Хорошо, – удовлетворенно заметила я, туго перепоясавшись лентами корсажа, – только здесь дышать нечем. Откройте окно, Люси.

Она распахнула окно, но снаружи в комнату хлынул горячий и влажный воздух, точно из носика кипящего чайника. Я даже застонала невольно.

– Ох, хоть бы скорей эта погода переменилась! – вырвалось у меня. – Воздух просто горло обжигает. Даже двигаться трудно. И все вокруг кажется каким-то страшно тяжелым!

Люси без малейшего сочувствия глянула на меня и сказала:

– Да уж, эта жара и на детей плохо действует. Няня мастера Ричарда спрашивала, не зайдете ли вы в детскую, когда переоденетесь. Мальчик беспокойно себя ведет, капризничает. Она говорит, что у него, наверное, зубик режется.

Я пожала плечами. Только что надетое шелковое платье уже успело нагреться и прилипнуть к телу.

– Попросите мистера МакЭндрю к нему зайти, – сказала я. – А мне еще нужно подготовиться к поездке на мельницу. Мистер МакЭндрю лучше меня знает, что в таких случаях делать. Да и Ричард его любит.

Я снова встретилась в зеркале с глазами Люси и мгновенно прочла в них приговор той женщине, что не желает даже зайти к своему ребенку, который нездоров и зовет ее.

– Ох, перестаньте, Люси! – устало сказала я. – Просто скажите мистеру МакЭндрю, чтобы он сразу же поднялся в детскую, а потом возвращайтесь и напудрите мне волосы.

Она послушалась и ушла, а я отошла к окну, пытаясь вдохнуть хоть глоток свежего воздуха. Розы в саду утратили свои чудесные оттенки. Я уж и припомнить не могла, как прелестно выглядел наш розарий до того, как над нами сомкнулась эта кошмарная мгла. Зеленая трава на выгоне казалась серой и какой-то призрачной. Алые розы выглядели зелеными и больными. Брюхо грозовой тучи нависло уже над крышей дома, и я, задрав голову, посмотрела на пурпурные края облаков, кипевших над верхним краем этой тучи, вызывая нечто родственное клаустрофобии. Этот могучий облачный купол простирался от вершин холмов до начала общинных земель, и в его своде не было ни одного просвета, ни одной щели, в которую мог бы проникнуть солнечный луч или глоток воздуха. Единственное, что ярко освещало землю, – это некий занавес из неустанно сверкавших молний, после которых раздавался такой оглушительный треск грома, словно это ломался пополам хребет Широкого Дола, не выдержав тяжести моих планов. Белые вспышки молний слепили глаза, вызывая легкое головокружение; оно так и не прошло, когда Люси напудрила мне волосы и подала шаль.

– Нет, шаль я, пожалуй, брать не буду, слишком жарко, – сказала я. Даже простое прикосновение к шерстяной ткани тут же вызвало у меня желание почесаться, и я снова вся взмокла.

– Вид у вас какой-то нездоровый, – холодно заметила Люси. Чувствовалось, что в ее душе теперь не осталось никаких теплых чувств ко мне. Я могла умирать, но она бы и бровью не повела.