Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— У меня часы встали. Мы опаздываем?

— Нет. Просто я иду вниз — завтракать.

— Тогда я брошу собираться. Осталось совсем немного — и минуты не займёт.

На ней были брюки и пуловер с открытым горлом. Она повернулась — взять пиджак со стула, но не надела его, а перекинула через руку и вдруг остановилась по ту сторону кровати — движение было странно неестественным, театральным, словно она хотела показать, что не должна притворяться, будто ничего не изменилось: руки её были сложены перед грудью, пиджак свисал между ними, голова опущена — этакая поза безграничного раскаяния.

— Я прощена?

— Нет.

Она подняла на него глаза, и он заставил себя улыбнуться. Взгляд её не отпускал его взгляда, как бы говоря, что так просто он от неё не отделается. Она обошла кровать, приближаясь к Дэну, но снова остановилась, чуть не дойдя; казалось, она ждёт, чтобы нашлись новые слова, но отыскались лишь те, которые она уже произносила накануне:

— Ты здесь ни при чём, Дэн.

— Мы оба ни при чём. Это другие люди.

Она долго пытливо вглядывалась в его лицо, наконец улыбнулась, всё ещё сомневаясь, принялась надевать пиджак. Дэн отобрал пиджак, помог его надеть — она повернулась спиной — и задержал руки на её плечах, не давая ей обернуться.

— Теперь ты знаешь, что я чувствую. Я не буду больше говорить об этом. Обещаю тебе. Давай по крайней мере беречь то, чего нам удалось достичь.

Джейн не двинулась с места, только подняла руку и сжала его ладонь, лежавшую у неё на левом плече.

— Я чувствовала себя ужасно вчера вечером. Продемонстрировала всё, что ненавижу в представительницах собственного пола.

— Я понял.

Рука её соскользнула прочь, но сама Джейн не двигалась.

— Если бы мы были просто…

— Знаю. Родились резонёрами, ничего не поделаешь. — Он сжал её плечи и сразу же отпустил. — Пальмира? И будем квиты?

Секундное замешательство, потом — кивок головы, знак согласия.

Через четыре часа их самолёт заходил на посадку в Каире. Настроение Дэна отчаянно ухудшилось. Несмотря на то что они разговаривали, даже посмеялись над чем-то пару раз, точно так, как это бывало раньше, ему их обоюдное поведение казалось абсолютно бессодержательным: укрывшись каждый за своей маской, они стали ещё дальше друг от друга, чем когда бы то ни было.

Всего лишь сутки назад они были гораздо ближе друг другу; вчерашний день представлялся теперь раем — до яблока с древа познания. Ограниченная замечаниями о том, что представало взору, их беседа доказывала, что всё остальное чревато опасностями, запретно, невозможно. Несмотря на данное обещание, Дэн несколько раз порывался что-то сказать, но тут же сдерживал готовые вырваться слова. Помогала гордость. Ему представлялось, что Джейн теперь втайне мечтает, чтобы злосчастное путешествие поскорее закончилось, чтобы ей поскорее от него отделаться, чтобы поскорее пересесть на самолёт в Рим.

Они приземлились чуть позже полудня. В аэропорту их ждал Ассад. Самолёт в Бейрут летел только в пять, и было решено, что они устроят совместный ленч и съездят в Муски, чтобы купить что-нибудь напоследок. Присутствие Ассада принесло такое облегчение, какого Дэн и ожидать не мог, хотя то, что это так, его раздражало и огорчало. Казалось, Джейн с коптом просто счастливы возобновить установившиеся ранее отношения: завязался лёгкий флирт, а может быть, это лишь мерещилось Дэну в его теперешнем сверхуязвимом состоянии духа. Улыбки Ассада, его глаза, ещё более тёмные, чем карие глаза Джейн, были обращены исключительно к ней, как и его вопросы. Джейн была с ним всего-навсего вежлива, а Дэн не имел ни права, ни оснований изнывать от ревности. Алэн говорил, что все сколько-нибудь богатые египтяне, как бы далеки они ни были по своему культурному уровню от традиционной мусульманской полигамии, всё ещё позволяют себе заводить молодых любовниц, и Дэн подозревал, что именно так и обстоит дело с этим коптом… он, несомненно, пользуется этой удобной и санкционированной обществом системой, пожиная плоды двух культур сразу… умная и образованная жена-ливанка (он привёз им от неё ad hoc[421]путеводитель по достопримечательностям Ливана, изданный на французском языке), секретарши, да и местные кинозвездочки к тому же. Другими словами, Дэн увидел в Ассаде себя и понял, что на самом деле его раздражает опасение, что Джейн видит в нём Ассада.

А ещё его сильно задело то, что любовь она приравняла к тюрьме. Он всё глубже задумывался над этим: несправедливость сравнения была совершенно очевидна. Она могла наслаждаться этим вот ленчем, непринуждённой беседой с Ассадом только потому, что он, Дэн, был рядом; вообще оказалась здесь только благодаря ему. Он тут же обозвал себя типичным «мужским шовинистом», но его самокритика была порождена расхожими либеральными взглядами, а вовсе не искренней убеждённостью. Он припомнил то, что герр профессор говорил о немецком и английском восприятии свободы. Может, любовь и правда тюрьма, но она, кроме того, ещё и величайшая свобода.

Перелёт в Бейрут оказался ужасен. Самолёт был забит паломниками, направлявшимися в Мекку, воздушные ямы следовали одна за другой, облачность никак не рассеивалась, пассажиров рвало, кабина пилота хранила загадочное молчание… это беспокоило даже Дэна, хотя ему и приходилось часто летать самолётом. Он, однако, скрывал своё беспокойство ради Джейн. Как всегда, он уже представил себе заголовки в газетах, будущее без себя, конец незавершённой жизни, горькую иронию гибели именно сейчас, в данный момент. И придумывал истории про гораздо худшие полёты в качестве предлога для того, чтобы держать в своих ладонях руку Джейн.

Когда они наконец сели в Бейруте, там только что прошёл сильный ливень. Мокрая посадочная полоса отражала неровный свет фонарей, было значительно холоднее, почти как зимой в Англии. Это оказалось для них неожиданностью, как, впрочем, и сам город, гораздо более европейский, чем восточный или африканский: масса огней, залитые светом отели и жилые дома, утёсами поднимающиеся к небу, масса машин на улицах, и кажется, каждая вторая — «мерседес»; повсюду богатство так и бьёт в глаза. На миг обоих охватила ностальгия по грязному, пыльному и бедному Египту, по его потрёпанным гостиницам, его неделовитости, его древней человечности. Их новый отель был из тех, что превращают все страны в одну, но самым неприятным образом, устанавливая дистанцию со всем окружающим миром, кроме мира счетов, оплачиваемых фирмой, интернационального мира крупных чиновников.

Дэн позвонил сестре мадам Ассад: она всё устроила. Их машина и шофёр, получивший допуск (без этого в Сирию вас не допускали), будут ждать у отеля в восемь часов утра, Джейн с Дэном пригласили пойти куда-нибудь вместе, но Дэн отказался, даже не спросив Джейн; более того, он даже не сообщил ей об этом, когда они встретились перед обедом.

Пообедав, они прогулялись по ярко освещённым улицам у моря, разглядывая витрины. К этому времени дурное настроение Дэна превратилось в отвратительную, всепоглощающую депрессию: не столько, как ему теперь казалось, из-за Джейн, сколько из-за утраты перспективы, забрезжившей перед ним в Асуане. Несмотря на то что сказала Джейн, эта перспектива упорно связывалась в его мозгу с островом Китченера: зелёный дол вне времени, лоно, где всё кажется потенциально возможным, будущее, где растворяется и тает напряжённость, вместе с напряжённостью между ним и Джейн… он слишком поздно разглядел это, слишком долго ждал. А теперь они вернулись в реальный современный мир, поражённый жаждой потреблять, в страну Гадаринскую[422], эфемерную… он с трудом заставлял себя смотреть на витрины магазинов, мимо которых они шли, ощущал застывшую неподвижность собственного лица, метафизическое унижение: мир почернел, в нём царила вульгарность, от комедии не осталось и следа.