Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - Роберт Сапольски

И Рамачандран в этом не одинок. Английский философ Энтони Грейлинг, который занимается проблемой происхождения эмпатии уже порядочное время, писал: «У нас огромное призвание к эмпатии. Эта способность развилась на биологической основе, как показывает деятельность зеркальных нейронов». Или вот статья 2007 г. в The New York Times, где описывается, как один человек героически спас другого, и в ней снова всплывают зеркальные нейроны: «У людей имеются зеркальные нейроны, заставляющие чувствовать переживания окружающих» (курсив мой){861}. И конечно, на ум приходит одноклассник моей шестилетней дочери, которого учительница похвалила перед всеми учениками за то, что он позаботился о чистоте планеты, убрав обертки от печений после праздника Дня Земли, следующими словами: «Это потому, что наши нейроны имеют зеркальца».

Пожалуй, я бы счел себя критически мыслящим вольнодумцем, оторвавшимся от толпы, однако в последние годы зеркальные нейроны для большинства специалистов и впрямь выглядят изрядно перехваленными. Психолог Гари Маркус из Нью-Йоркского университета называет зеркальные нейроны «самой раздутой идеей в психологии», философ и нейробиолог Патриция Чёрчленд из Калифорнийского университета в Сан-Диего пишет: «Это всеобщие любимцы для компании под девизом “не-будем-ни-к-чему-присматриваться”», а гарвардский специалист Стивен Пинкер заключает: «В действительности зеркальные нейроны не объясняют ни языка, ни эмпатии, ни социума, ни мира во всем мире»{862}.

Просто получается, что исследования зеркальных нейронов не выявили ничего особенно важного, что пригодилось бы нам в обсуждении данной главы.

В предыдущей главе мы рассмотрели огромную разницу между высокопарным моральным рассуждением и реальным совершением некоторыми людьми в решающий момент действительно правильного поступка. Как мы увидели, у таких людей есть нечто общее: «О чем вы подумали, когда прыгнули в реку спасать ребенка?» – «Ни о чем не подумал, я понял, что делаю, только когда прыгнул». Подобные действия совершаются на внутреннем автоматизме, воспитанном в глубоком детстве, когда правильное внедрялось в сознание как автоматический моральный императив, т. е. в те счастливые поры, когда мы были далеки от просчитывания лобной корой затрат и дивидендов.

Мы здесь сталкиваемся с похожей ситуацией – и она для этой главы самая важная. Сочувствие или эмпатия, понимать чужую боль или чувствовать ее, порыв или раздумье, сугубо человеческое или «общеживотное» – можно ли на основе этих альтернатив предугадать, кто будет реально делать нечто, смягчающее чужие страдания? И можно ли с их помощью предсказать, насколько результативными окажутся действия отзывчивой, участливой особи и сколько в этой отзывчивости составит личная заинтересованность? Как мы дальше увидим, от эмпатии до результативной и искренне бескорыстной участливости пролегла широченная пропасть.

Нет никакой гарантии, что состояние эмпатии приведет к участию. Одну из причин весьма блестяще уловила писательница Лесли Джемисон:

В такой ситуации слова «я чувствую твою боль» становятся современным эквивалентом бесполезных формально-бюрократических выражений типа «сочувствую вашему положению, но…». И более того – они настолько далеки от действий, что даже не требуют предлога «но», который в принципе подразумевает: «Я ничего не могу / не буду делать». Если чье-то страдание признается достоверным, то от этого оно только обостряется; лучше попытаться его облегчить.

Существует и более конкретная причина того, что эмпатия не ведет к действию; об этом мы начали разговор в главе 6, когда обсуждали странные создания под названием «подростки». Я тогда подчеркнул, что у многих подростков имеется волшебное свойство живо воспринимать мировую скорбь, но это чувство до того острое, что ведет по большей части к болезненному самокопанию. Если вместо того, чтобы вообразить, что чувствует другой человек (взгляд с его стороны, извне), постараться представить, что бы чувствовал я на его месте (взгляд со своей стороны, изнутри), то Я выйдет на первый план, и тогда основным уроком будет понимание, что чувствовать чужую боль – это больно.

С биологической базой тут все ясно. Вот мы стали свидетелями того, как некий человек мучается от боли. Предположим, что перед этим нас попросили представить себя на его месте (взгляд изнутри). В итоге у нас активируются и миндалина, и ППК, и зона островка; а кроме того, мы сообщаем о повышении уровня тревожности и стресса. А если просят представить не себя на чьем-то месте, а ощущения другого человека (взгляд извне), то активация этих участков мозга и сила переживаний снижаются. И чем сильнее первый настрой, тем вероятнее, что человек постарается уменьшить собственный стресс, будет, так сказать, отводить глаза{864}.

И эту дихотомию действие/бездействие можно предсказать изумительно легко. Поставим наблюдателя перед страдающим от боли. Если его, наблюдателя, сердечный ритм ускорится – что является индикатором тревожности, возбужденности миндалины, – то он вряд ли станет действовать в пользу страдальца и вряд ли совершит просоциальный поступок. А у тех, кто такой поступок совершит, сердечный ритм при виде страданий другого замедлится; они могут слышать нужды окружающих, а не только горячечный стук у себя в груди[452]{865}.