Обитаемый остров - Борис Стругацкий

Ротмистр поглядел на него и усмехнулся.

– Не волнуйся, капрал. Твой дружок показал себя сегоднянастоящим гвардейцем. Если бы не он, ротмистр Чачу валялся бы сейчас с пулей вбашке… – Он закурил третью сигарету, поднял глаза к потолку и выпустил толстуюструю дыма. – У тебя верный нюх, капрал. Я бы хоть сейчас произвел этогомолодчика в действительные рядовые… Массаракш, я бы произвел его в офицеры! Унего бригадирские замашки, он обожает задавать вопросы офицерам… Но я теперьочень хорошо понимаю тебя, капрал. Твой рапорт имел все основания. Так что…погодим пока производить его в офицеры… – Ротмистр поднялся, тяжело ступаяобошел стол и остановился перед Максимом. – Не будем даже производить его покав действительные рядовые. Он хороший боец, но он еще молокосос, деревня… Мызаймемся его воспитанием… Внимание! – заорал он вдруг. – Капрал Гаал, вывестиарестованных! Рядовой Панди и кандидат Сим, забрать мою картину и все, чтоздесь есть бумажного! Отнести ко мне в машину!

Он повернулся и вышел из комнаты. Гай укоризненно посмотрелна Максима, но ничего не сказал. Гвардейцы поднимали задержанных, пинками итычками ставили их на ноги и вели к двери. Задержанные не сопротивлялись. Онибыли как ватные, они шатались, у них подгибались ноги. Грузный человек,стрелявший в коридоре, громко постанывал и ругался шепотом. Женщина беззвучношевелила губами. У нее странно светились глаза.

– Эй, Мак, – сказал Панди, – возьми вон одеяло скровати, заверни в него книжки, а если не хватит – возьми еще и простыню. Каксложишь – тащи все вниз, а я картину понесу… Да не забудь автомат, дурья голова!Ты думаешь, чего на тебя господин ротмистр взъелся? Автомат ты бросил. Развеможно оружие бросать? Да еще в бою… Эх, деревня…

– Прекрати разговоры, Панди, – сердито сказал Гай, –бери картину и иди.

В дверях он обернулся к Максиму, постучал себя пальцем полбу и скрылся. Было слышно, как Панди, спускаясь по ступенькам, во все горлораспевает «Уймись, мамаша». Максим вздохнул, положил автомат на стол и подошелк груде книг, сваленных на кровать и на пол. Его вдруг осенило, что он здесьнигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке. В книжныхлавках книг было, конечно, тоже больше, но только по количеству, а не поназваниям.

Книги были старые, с пожелтевшими страницами. Некоторыенемного обгорели, а некоторые, к удивлению Максима, оказались ощутиморадиоактивными. Не было времени как следует рассмотреть их. Максим торопливоскладывал аккуратные пачки на расстеленное одеяло и читал только заголовки. Да,здесь не было «Колицу Фельша, или Безумно храбрый бригадир, совершающий подвигив тылу врага», не было романа «Любовь и преданность чародея», не было пухлойпоэмы «Пылающее сердце женщины» и популярной брошюры «Задачи социальнойгигиены». Здесь Максим увидел толстые тома серьезных сочинений: «Теорияэволюции», «Проблемы рабочего движения», «Финансовая политика и экономическиздоровое государство», «Голод: стимул или препятствие?»… какие-то «Критики»,«Курсы», «Основания» в сопровождении терминов, которых Максим не знал. Здесьбыли сборники средневековой хонтийской поэзии, сказки и баллады неизвестныхМаксиму народов, четырехтомное собрание сочинений некоего Т.Куура и многобеллетристики: «Буря и трава», «Человек, который был Мировым Светом», «Островабез лазури»… и еще много книг на незнакомых языках, и опять книги поматематике, физике, биологии, и снова беллетристика…

Максим упаковал два узла и несколько секунд постоял,оглядывая комнату. Пустые перекошенные стеллажи, темные пятна – там, где быликартины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные… и никаких следовзубоврачебной техники… Он взял узлы и направился к двери, но потом вспомнил ивернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две фотографии. На одной –та самая прозрачная женщина, и на коленях у нее мальчик лет четырех с изумленнораскрытым ртом, а женщина – молодая, удовлетворенная, гордая… На второйфотографии – красивая местность в горах, темные купы деревьев, стариннаяполуразрушенная башня… Максим закинул автомат за спину и вернулся к узлам.

По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу длязачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максимапроцедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказовзавершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга – какого-то слепого,бессмысленного, неестественного, ничем не обоснованного и потому производящегона постороннего человека самое неприятное впечатление. Максим заставлял себяподавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое охватываловсю бригаду от командира до последнего кандидата; он уговаривал себя, что ему простонедоступно такое горячее внимание гвардейцев к деятельности бригаднойканцелярии; он ругал себя за скептицизм инородца и чужака, старалсявдохновиться сам, твердил мысленно, что в тяжелых условиях такие взрывымассового энтузиазма говорят только о сплоченности людей, об их единодушии иготовности целиком отдать себя общему делу. Но ему было очень трудно.

С детства воспитанный в правилах сдержанно-ироническогоотношения к себе, в неприязни к громким словам вообще и к торжественномухоровому пению в частности, он почти злился на своих товарищей по строю, наребят добрых, простодушных, отличных в общем ребят, когда они вдруг послезачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата Имярек запререкания с действительным рядовым таким-то разевали рты, теряли присущее имдобродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь «ура», а потомзапевали со слезами на глазах «Марш Боевой Гвардии» и повторяли его дважды,трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали даже повара ис энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и ножами, благо быливне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть как все, Максим тоже пел и тожестарался утратить чувство юмора, и это ему удавалось, но было противно, потомучто сам он никакого энтузиазма не испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.

На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер127 о производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128о вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу запроявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы четвертойроты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов в кожаныйпланшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную грудь воздуха искрипучим фальцетом закричал: «Боевая!… Гвардия!… Тяжелыми!…» И пошло, и пошло…Сегодня было особенно неловко, потому что Максим увидел, как по темным щекамротмистра Чачу покатились слезы. Гвардейцы ревели быками, отбивая тактприкладами на массивных ременных пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать,Максим поплотнее зажмурился и взревел распаленным тахоргом, и голос его покрылвсе голоса – во всяком случае, так ему казалось. «Вперед, бесстрашные!…» –ревел он, уже никого больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова…Наверное, какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить свое дело, чтобыходить в бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю черных птиц,всполошенно и беззвучно мечущихся над плацем… «Алмазный панцирь не спасет тебя,о враг!…»