Горечь рассвета - Лина Манило

Некоторое время он молчит, пытаясь, наверное, сообразить, как меня заткнуть. Потому что мои доводы очевидны, и он ничего не может с этим поделать. Да, пусть я тля и червяк, слабак и идиот, но моя голова ещё способна соображать.

— Ладно, тут ты прав. — Он, как обычно при сильном волнении, запускает руки в каштановые кудри. — Но что это за вороны? Откуда они взялись? Есть какие-то мысли?

Он не смотрит на меня, ковыряя носком ботинка в пепельной пыли, что теперь заменяет нам землю.

— Я думаю, что это Генерал их подослал. Возможно, это просто морок, но я могу и ошибаться. Во всяком случае, без него тут точно не обошлось.

— Опять он! Айс, прекрати! — Роланд со всей дури бьет кулаком в ствол ближайшего дерева. — Ты даже представить себе не может, как все это осточертело! Генерал может быть каким угодно, и мы все хорошо знаем, какой он подонок, но ты! Ты не имеешь права перекладывать свою вину на других. Ты заварил всю эту кашу, а нам приходится расхлёбывать. Неужели ты не понимаешь, что не потащи ты Марту в катакомбы, не вознамерься спасти её, в обход всем обещаниям и здравому смыслу, то ничего бы этого не было!

Я стою, оглушенный его яростью, не в силах вымолвить ни слова.

— Ты понимаешь, что ты во всём виноват? Понимаешь, спрашиваю тебя?!

— Я?

— Ну не я же! И не Марта, не Ингрид и не Джонни! И не сотни и тысячи погибших, между прочим, по твоей вине! А теперь нам приходится прятаться. И он найдет нас, дело времени, понимаешь? Так нельзя было поступать. Ты даже не сказал нам, что нас ждёт, что всех их ждёт. Вы играли свою игру, в которой нам отводилась чёткая роль — сдохнуть за идею, не пикнув — идею, в которую мы даже не слишком-то и верили. Мы верили Генералу, и верили тебе, а все обернулось задницей. Мы выжили, выжили и теперь прокляты, уничтожены. Мы — мусор под ногами, тлен.

У меня холодеет всё внутри, будто меня окунули в ледяную воду и не дают вынырнуть, а Роланд всё орёт, не переставая, выплёскивая наружу всё накопившееся — боль, злость, усталость, отчаяние. На него невыносимо больно смотреть, ещё больнее слушать.

— Ты о чем думал? Думал, что всё обойдется? Думал, что все погибнут, а ты останешься единоличным королём? Думал, что вместе со всеми, и Генерал погибнет? Что, твою мать, вы с ним задумали и почему всё так обернулось?! Хоть раз в жизни ты, мелкий подонок, можешь сказать правду?!

Я не знаю, что ответить. В голове какой-то звон, словно мою голову засунули в церковный колокол. Роланд прав, впрочем, как всегда. Но я не в состоянии во всём признаться, не могу сказать правду. Во всяком случае, пока.

— Айс, какого чёрта ты молчишь? Неужели не знаешь, что ответить? — Он смотрит на меня своими глазищами, что наполнены яростью до краёв. — Ладно, понимаю, что ответов не дождусь, но скажи, лидер самопровозглашённый, что нам дальше делать? Где искать остальных? Что будет, когда мы придём в Город? Что мы там вообще ищем? Ты хотя бы помнишь, что отправиться туда было именно твоей идеей, поэтому и объяснять тебе.

Роланд засыпает меня вопросами, а я от каждого из них сжимаюсь, словно от ударов хлыста. Не пойму, кем он себя возомнил. Голосом совести? С чего это вдруг? Или он забыл, что его руки по плечи в крови не меньше моего?

— Слушай, не ори! — говорю первое, что приходит в голову, но это скорее жалкая попытка защититься, чем действенная мера. Я и так слишком хорошо знаю, что обычным окриком Роланда не утихомирить — он слишком сильный для того, чтобы уступить мне хоть в чём-то. — Знаешь что? Лучше не трогай меня сейчас. Я очень устал, чтобы вообще соображать, не то, что слышать тебя. А ещё я жрать хочу! Помнится, на складе были консервы. У кого они? Кто их забрал?

Он пожимает плечами и, нахмурившись, пытается вспомнить, у кого может быть провизия.

— Кажется, их забрала Марта, — наконец, говорит он.

— Какого черта ты бабе отдал консервы? — выкрикиваю, стукнув кулаком по обгоревшему стволу.

— Она не баба и не смей её так называть, тупой ублюдок! — Роланд орёт как раненый зверь, багровеет и сжимает кулаки, задыхаясь от злости. Вот кому точно наплевать, что нас могут услышать. Наверное, им можно восхищаться, только что-то не получается. Неужели во мне плещется обычная зависть? Черт, я всегда думал, что я выше этого. Досадно. — Я тебя сейчас уничтожу, тварь!

Но я не даю ему наброситься на меня — стрелой бросаюсь вперед, собрав для этого все свои оставшиеся силы. Роланд, не ожидая от меня подобного, не успевает среагировать и не выставляет защиту. Рукопашный бой все-таки не его конек.

Мы катаемся по земле, будто озверели, и я чувствую, что, если не окончим этот бессмысленный поединок прямо сейчас, то живыми с этой поляны не выйдем. Кажется, впервые в жизни Роланд готов со мной согласиться.

— Отпусти, придурочный, чего завёлся? — пыхтит мне на ухо Роланд, пытаясь высвободиться из моего захвата, попутно молотя сжатыми кулаками по бокам. Так он мне точно почки отобьет, с него станется.

— Сам отпускай, урод, чего уцепился? — отвечаю, задыхаясь, изворачиваюсь и бью со всей дури его в скулу.

Роланд удивленно охает и, схватившись рукой за ушибленное место, резко отстраняется. Я лежу на спине, пытаюсь отдышаться и смотрю на прогоревшие кроны деревьев. Бока ноют ужасно, дыхание сбилось, а голова болит так, будто мне её кто-то оторвать пытается. Переворачиваюсь на бок, смотрю на Роланда и замечаю, что он тоже не в лучшем виде: порванная штанина, покрасневшая скула и слегка заплывший глаз — ему тоже пришлось кое-чем заплатить за эту драку. Удовлетворенно ухмыляюсь:

— Ну что, идиот, получил?

— Пошел на хрен! — говорит, вкладывая в слова всю злость, но чувствую, что ему эта драка нужна была не меньше, чем мне. Все-таки честный бой иногда лучший выход эмоциям. Особенно, если ты не умеешь плакать.

— Что будем дальше делать? — спрашиваю, в надежде, что, может, он сможет что-то придумать. Я слишком устал решать за всех — во мне совсем для этого не осталось сил.

— Будем, как и собирались, идти в Город. Не знаю, что мы там найдем, или, что ты там хотел найти, но в Лесу больше оставаться нельзя. У меня такое чувство, что за мной постоянно следят.

— Ты тоже это чувствуешь?

— Постоянно, — со вздохом отвечает Роланд.

— Ладно, давай отдышимся и двинем. Осталось совсем немного — минут за тридцать, думаю, дойдем.

Роланд молчит. Значит согласен. Он редко при мне молчит, потому что никогда не бывает со мной согласен. Сейчас тишина меня успокаивает — во всяком случае, мне не придется разбираться с его истериками.

Потому что, я чувствую, у нас все только начинается и истерик будет ещё предостаточно.



Все это, конечно, очень хорошо, только как же хочется жрать.

Мне кажется, мой желудок урчит так сильно, что слышно на всю округу. Иду, выглядывая под ногами хоть что-то съедобное, но откуда на этой мёртвой земле взяться еде? Я согласен даже грызть кору и обгладывать кости, что в огромном количестве валяются под моими ногами, но только проблема в том, что коры нет, а есть только обугленные стволы несчастных деревьев. А на костях совсем нет мяса — максимум, куда сгодились бы они, так на изготовление украшений для женщин диких племён. Я-то, конечно, привычный чувствовать сосущую пустоту в желудке, но в последний раз такой голод ощущал в глубоком детстве. На помойке иногда по несколько дней приходилось сидеть на одной воде, без крошки хлеба во рту, но, став постарше, всегда мог стащить немного еды или подрезать кошелёк, обеспечив этим себе несколько недель сытой жизни.