Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Письмо Всеволода Багрицкого к матери

От Багрицкого Всеволода Эдуардовича,

прожив, в гор. Чистополь,

ул. Володарского, дом 32, кв. 8.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать.

Я родился в 1922 г. 29 августа 1940 г. был снят с воинского учета по болезни (близорукость).

Я – поэт. Помимо того до закрытия «Литературной газеты» был штатным ее работником, а также сотрудничал в ряде других московских газет и журналов.

6 декабря 1941 г.

В. Багрицкий

В тот же день он написал стихотворение, в котором видны причины, толкнувшие близорукого юношу на фронт. 6 декабря

Мне противно жить, не раздеваясь,

На гнилой соломе спать

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра.

Вспоминать погибших имена.

Из дому не получать ответа.

Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,

Путать планы, числа и пути.

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

Наталья Соколова, одна из обитательниц Чистопольской колонии, вспоминала:

«Сева ходил хвостиком за Таей Макашиной, которая ему покровительствовала, помогала справляться с нелегким эвакуационным бытом. Денег у него не было. Он не знал, как себя применить, к чему приткнуться. Осыпал Таю и окружающих стихами – своими, отца, других поэтов. Он жил поэзией. Не знаю, каким он стал бы поэтом, доведись ему прожить долгую жизнь; но читателем и почитателем стихов еще смолоду был идеальным, прирожденным, божьей милостью. Он выглядел совсем мальчишкой – слегка раскосые глаза, короткий туповатый нос, волосы лохматые, густые, распадающиеся, вздымаемые чистопольским ветром.

Сева не вынес своей пассивной тыловой жизни и в декабре добился отправки на фронт. Чистополь, второй по величине город Татарии, летом жил пароходным сообщением по Каме, а зимой был наглухо отрезан от мира. Вероятно, Сева уходил, как и все зимние призывники, держась за веревку, привязанную к задку саней (сани собирались “караванами”, длинными вереницами, в Казань одиночные сани не отправляли). “На веревке пехом” шли призывники в лютую стужу и в буран, когда в двух шагах ничего не видно. Отстать нельзя, отстанешь – смерть, заметет, заморозит. Тая сетовала, что Сева уходил легко одетый, утеплить его было нечем».

Лидия Густавовна Багрицкая и Елена Георгиевна Боннэр. Вечер памяти Всеволода Багрицкого. 1961

Старше его на десять-пятнадцать лет, Гладков и Арбузов, находящиеся в Чистополе, на фронт не рвутся. Конечно же, будут фронтовые бригады, выезд со студийцами на фронт со спектаклями. Однако внезапный уход Всеволода, освобожденного от армии, они воспринимали как детский поступок. Об этом говорит запись в книжке А. Гладкова 6 марта 1942 года:

«Арбузов получил письмо от Севки Багрицкого. Читали мы его и смеялись до слез. Человек находится на фронте, а пишет о разных пустяках… <…> В подтексте письма чувствуется испуг и тоска и тяготы фронтовой жизни. Попал Севка как кур в ощип… В целом жалкое письмо».

Они читают письмо, ерничают, а «Севка» уже неделю как погиб… Лежит в земле и навсегда взрослее их.

Гладков – человек яркий, умный… и очень циничный. Он почитал погибшего Мейерхольда, которого ему посчастливилось узнать, с огромным пиететом относился к Пастернаку – именно благодаря его заметкам и дневникам остались замечательные страницы о чистопольском периоде в жизни поэта, но отношение к современникам, к тому же Алексею Арбузову, Всеволоду Багрицкому, Александру Галичу – язвительно-ироничное.

Последние записи Всеволода, сделанные на фронте:

«Весь противоположный берег усеян трупами. Из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого бесконечного одиночества.

Особенно поразила меня фигура бойца – первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом. Он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесет совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесет в Ильмень».

Наконец весть о гибели юноши дошла до Чистополя.

«Убит Севка Багрицкий, – писал в дневнике А. Гладков. – Я был знаком с ним недолго, но обстоятельства сделали наше знакомство более коротким. Началось с того, что Севка постоянно попадался нам с Тоней в поворотный период нашего романа, везде, во всех ресторанах, куда мы ходили… <…> 16,17,18 октября студийцы получили сообщение уходить пешком из Москвы.

В этот момент безвольный, растерянный Севка по очереди соглашался с любым, кто имел какое-нибудь твердое мнение… Севка записал меня в писательской эшелон в клубе ССП… Памятное путешествие в одном купе… Севка устраивается в багажнике… Его общество и паразитическое существование.

Чистополь… Севка проявляет чудеса в искусстве устраиваться… Погрузка дров на Каме, поиск комнаты…

Неудачная экспедиция в колхозе. Сгоревшие ботинки… Плачевный дебют в театре… Севка читает первые стихи у Арбузова. Хорошие стихи».

Тая Макашина вспоминала, что Сева Багрицкий плавал на пароходе в Елабугу, разыскивая могилу Цветаевой.

На его могильной плите вырезаны строки из стихов Цветаевой, которую он любил:

«Воин-поэт Всеволод Багрицкий. Убит 26 февраля 1942 года

Я вечности не приемлю,

Зачем меня погребли?

Мне так не хотелось в землю

С любимой моей земли…»

Никита (Китя) родился 1 сентября 1924 года. Родители – Виктор Борисович Шкловский и Василиса Георгиевна Шкловская-Корди. Я была на два с половиной года младше его – 1927 года.

Это был очень благородный мальчик, неленивый, умный, имеющий свое собственное мнение о многих вещах. Он очень дружил с нашей матерью Василисой Георгиевной. Она всегда говорила, что принципы придумали ленивые люди, двух одинаковых случаев не бывает, надо до всего доходить своим умом. Поэтому в школе ему было трудно. Он занимался боксом, получил первый разряд, чтобы защищать слабых. Еще он очень любил животных. Когда мы с мамой летом ездили на полтора месяца в Коктебель, он собирал недоутопленных котят, находил им мать-кошку, которая их докармливала молоком. Вдова Волошина ему сказала, что он обязан их пристроить, так как всю зиму здесь бегают стаи голодных собак и кошек. И мы их пристраивали, так как они были неплохо воспитаны. Правда, котята всегда были голодные, поэтому ловили ласточек, которые в избытке жили на побережье. Когда Никита видел их с птицей в зубах, он всегда отнимал ее, и они с мамой (она в Первую мировую была сестрой милосердия) лечили ласточке крыло, накладывали повязку и после выздоровления отпускали ее.