Малахов курган - Сергей Григорьев

– Чертовская качка! Крен, пожалуй, градусов тридцать. Ох!

Очевидно, в это мгновение сильно поддало волной, палуба ускользнула у него из-под ног, и адмирал, нацеливаясь на свободные кресла у стола, побежал, проворно семеня ногами, но не попал в кресла, промчался прямо в угол и плюхнулся у окна на стул.

– Я не стану вам мешать, господа, хотя я все знаю! Продолжайте! Но я вас должен предупредить, Владимир Алексеевич… – Станюкович погрозил Корнилову пальцем. – Я не позволю красть казенное имущество. Что это за безобразие? Это вы приказали шлюпочному мастеру Мокроусенко, чтобы он отдал весь лес, доски, брусья инженеру Тотлебену? Вы думаете, вам все позволено? Если бы я был флагманом, я сейчас приказал бы повесить Мокроусенко на рее. А вас, мой ангел, под суд! В двадцать четыре часа! По законам военного времени. Что у нас: порт или кабак?

Корнилов ответил, сдерживая гнев:

– Я не отдавал никакого приказания Мокроусенко и ничего не знаю!

– Не знаете, а лес вывезли. Боже мой, лес, выдержанный в сушильнях двенадцать лет!

Нахимов встал с места и обратился к Станюковичу:

– Михаил Николаевич! Виноват я. И Мокроусенко не вольничал. Я обратился к Ключникову, не желая нарушать ваш сон. Ключников как капитан над портом имел право приказать шлюпочному мастеру. Что до леса, то вам придется отдать все ваши запасы – это необходимо. Светлейший вам прикажет. Ключникова вы можете предать суду: он вам подчинен.

– И предам. А Мокроусенко повешу! У меня еще найдутся на складе два столба с перекладиной! Но от вас не ожидал, Павел Степанович! И вы против меня? Ах!..

Станюкович закрыл рукой глаза и всхлипнул, потом встал, окинул собрание мутным взглядом, твердой походкой направился к двери и плотно прикрыл ее за собой.

Станюкович исчез так же внезапно, как и появился. Приключение это развеяло угрюмое настроение и развязало языки. Сразу пожелали высказаться несколько человек. Капитан первого ранга Зарин получил слово первым.

– Всей душой присоединяюсь к предложению Владимира Алексеевича. Оно продиктовано порывом благородного сердца. Но выполнимо ли то, что предлагает любимый всеми нами и командами адмирал? Мы думали об этом в последние дни. Неприятель внимательно следит за входом в бухту. Допустим, что все-таки с помощью пароходов мы вытянемся ночью в море и успеем до появления противника построиться. Но в море нас может застигнуть штиль. И неприятель одними пароходами, не пуская в дело парусные корабли, разгромит нас. Иное дело, если б задул крепкий зюйд-ост[148]. В шторм от зюйдовых и остовых румбов[149]мы прекрасно бы справились с противником. Но можно ли ждать такого ветра? Мы знаем, что скорее возможен норд-ост. Да и ждать нельзя: если мы не выйдем в море сегодня или завтра, выход теряет смысл. Завтра неприятель может появиться и с суши, и с моря у Севастополя.

– Что же вы нам предлагаете со своей стороны, Аполлинарий Александрович? – спросил Корнилов.

– То, что я уже высказывал вам в частной беседе, – надо пожертвовать несколькими старыми кораблями и, затопив их поперек бухты, загородить вход в рейд. Мы сохраним порох, орудия и главное – людей для обороны города. Матросы будут сражаться на батареях так же, как на борту корабля…

Раздались громкие неодобрительные возгласы.

– Это невозможно! – воскликнул Корнилов.

Однако он видел, что, несмотря на голоса возмущения, единодушного решения ему не добиться. Нахимов молчал.

– Считаю дальнейшее обсуждение излишним! – отрывисто и сухо заявил Корнилов. – Готовьтесь к выходу. Будет дан сигнал, что кому делать… Я отправлюсь к Меншикову.

Совещание закончилось. Адмиралы и командиры кораблей покинули штаб. Корнилова на выходе встретил лейтенант Стеценков и передал приказание Меншикова: обратить все средства – пароходы и гребные суда – на перевозку войск с Северной стороны на Городскую.

– Светлейший прибыл?

– Да, он отправился на «Громоносец», – ответил Стеценков.

– Я еду к нему. Прошу вас следовать за мной.

… Меншиков встретил Корнилова насмешливо и ответил на его приветствие:

– С добрым утром, адмирал. Я слышал, у вас был военный совет? Что ж у вас там говорили?

– Одни хотят, в том числе и я, выйти в море. Другие предлагают затопить корабли.

– Последнее лучше. И я вам то же приказал.

– Я этого не сделаю!

Серое лицо Меншикова озарилось гневом.

– Ну, так извольте ехать в Николаев, к месту своей службы. Я обойдусь без вас… Лейтенант, – обратился Меншиков к Стеценкову, – поезжайте к Станюковичу и пригласите его ко мне…

– Остановитесь! – воскликнул Корнилов. – Это самоубийство, то, к чему вы меня принуждаете! Покинуть Севастополь, окруженный врагами, – это выше моих сил. Я готов повиноваться вам!

Вечером на бульваре, как всегда, играла музыка. Сегодня очередь была за сводным оркестром Черноморского флота. Большой оркестр едва умещался на открытой эстраде. Мальчишки, музыкантские ученики, держали перед оркестрантами раскрытые ноты: изображать подставки для нот было для учеников первой ступенью в обучении музыке. Один из мальчишек все время, пока играли пьесу, держал, стоя на краю эстрады, картон с большой цифрой, показывая публике номер программы. Сбоку эстрады приколотый гвоздиками листочек извещал, что сегодня концерт состоит из произведений М. И. Глинки[150]. Первым номером шла увертюра[151]к «Руслану и Людмиле». Капельмейстер[152], воодушевленно взмахнув руками, начал увертюру «Руслана…» в бешеном, ускоренном темпе. Четыре баса геликона[153]ухали в лицо музыкантского ученика, стоявшего перед ними с раскрытой тетрадью нот, с такой силой, что мальчишка вздрагивал, вытаращив от испуга глаза.

Стремительная, живая музыка «Руслана…» вполне отвечала тому, что творилось в городе и на рейде. По улицам носились казаки, развозя приказания. На углах собирались оживленные, говорливые группки жителей, окружая офицеров – свидетелей Альминского боя. Кое-где у домов стояли мажары, нагруженные скарбом обывателей. В одном месте возы нагружали, выбрасывая узлы из распахнутых окон. В другом – вещи и рухлядь таскали обратно в дома. В третьем – извозчики бранились с хозяевами скарба[154], требуя одного из двух: или ехать немедля, или разгружать возы. Это походило на большой пожар, когда люди не знают, что делать, и мечутся, то решаясь бросить дом, то окрыляясь надеждой, что огонь утихнет и не тронет их.