Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин

Даже мать, старшие сестры и брат, прежде скептически относившиеся к сионистской деятельности Рут, теперь осознали серьезность ситуации. Жизнь в Берлине стала для них слишком тяжелой. Особенно, рассказывала Рут, для ее любимой старшей сестры Веры.

— Она состояла в связи с немецким мужчиной, что после расистских законов 1935 года жестоко каралось. Они любили друг друга, но не могли жить вместе. Это было бы очень опасно, особенно после того, как сестра родила дочку.

Итак, семья решила попытаться эмигрировать. Первому это удалось сделать старшему брату Рут – Тео, который, благодаря специальности радиотехника, смог получить рабочую визу в Южную Африку. Одну из последних выданных евреям.

— Тео уехал в 1936 году, – рассказывает на пленке Рут, – и в качестве эмигранта он мог ходатайствовать о выезде к нему одного члена семьи. Он хотел вывезти маму, но та отказалась.

Причиной послужило то, что в Германии оставалась Рут и мать не хотела бросать дочку, по ее представлениям еще слишком молоденькую. Рут не смирилась с этим, отпросилась с работы в кибуце и поехала в Берлин, чтобы образумить мать.

— Я упрашивала ее покинуть страну. Говорила, что больше не вернусь домой, а поеду в Палестину, независимо от того, останется она или уедет. Потребовалось немало времени, но под конец она согласилась ехать. Ей тогда было пятьдесят шесть, и она не смогла ничего взять с собой. Но это не играло никакой роли. Главное, она выехала.

Рут рассказывает, что она навеки благодарна матери за то, что та дала себя уговорить. Ведь в результате мама не только выжила сама, но в дальнейшем сумела помочь перебраться в Южную Африку сестре Вере с мужем и ребенком.

К январю 1938 года Рут осталась в Германии единственной из всей семьи. Но одинокой она себя не чувствовала. У нее были друзья–кибуцники, и вскоре ей предстояло встретить будущего мужа Хайнца и моего дедушку Эрнста.

Поскольку Эрнст умер довольно молодым и, по моим сведениям, так и не сказав ни слова о том, что ему довелось пережить, его историю мне пришлось реконструировать по рассказам Рут, Хайнца и их друзей. Речь в них в основном шла о его жизни в Швеции. О детстве маминого отца мне известно очень мало, правда, об отрочестве удалось узнать побольше, когда я раздобыл видеозапись с его братом Хайнцем, сделанную в 1997 году, когда тому было восемьдесят три. На пленке, которую я смотрел у приятеля, еще не выбросившего видеомагнитофон, старик сидит у себя в гостиной и спокойно говорит на камеру. Запись, вероятно, велась за несколько лет до того, как у него началось слабоумие, поскольку, рассказывая о том, что с ними происходило, Хайнц явно пребывает в здравом рассудке. Он говорит о том, как ему пришлось бросить школу, как его избили нацисты, а в девятнадцать лет забрали коричневорубашечники и в течение четырех недель рабского труда заставляли работать на стройке концлагеря под Бреслау.

Пока я слушаю старика с лысой макушкой и покрытыми красными пятнами щеками, в гостиную вбегает шестилетний сын моего приятеля и останавливается перед телевизором.

— Кто это? – спрашивает он, указывая на Хайнца.

— Брат моего дедушки, – отвечаю я.

— Как он странно говорит.

— Он немец, – объясняю я, – поэтому так и говорит.

— Он уже умер?

— Да.

— Он умер в войну?

— Нет, – отвечаю я. – Но если бы он остался в Германии, его бы убили. Поэтому он приехал в Швецию.

— У него смешные губы, – немного поразмыслив, говорит сын приятеля, фыркает и убегает на улицу играть в футбол.

Я остаюсь сидеть в гостиной и прокручиваю пленку взад–вперед, чтобы расслышать каждое слово Хайнца.

Мне скоро становится ясно, что они с дедушкой не были такими убежденными сионистами, как Рут. Главным для них было не попасть в Палестину, а выбраться из Германии. Почему они вступили именно в организацию "Гехалуц", я не знаю. Возможно, люди просто ехали туда, где их могли принять. Как бы то ни было, братья попали в кибуц в Аугсбурге, неподалеку от Мюнхена. Там Хайнц встретился с девушкой, в которую влюбился, и она вскоре стала его женой.

— Мы с Рут поженились почти сразу, – сказал он. – Поскольку супруги могли ехать в Палестину вдвоем, имея одно разрешение на выезд. В Германии шли на все, чтобы только избавиться от таких, как мы.

В Аугсбурге они жили на старой и давно не использовавшейся пивоварне. Их было тридцать девять человек – одиннадцать женщин, занимавшихся домашним хозяйством, и двадцать восемь мужчин, работавших садовниками и на окрестных виноградниках. Большинство из них, подобно моим родственникам, были людьми образованными и непривычными к такой работе. Но они быстро обучились. Насколько я понимаю, благодаря жизни в кибуце они на время избежали многих преследований, которым подвергались евреи в их родных городах.

— Здесь жилось лучше, чем в Бреслау, – слышу я голос Хайнца. – Это был католический регион, а ка толики не так сильно ненавидели евреев, как протестанты.

Единственная проблема заключалась, по его словам, в том, что все жили в общих помещениях и таким супружеским парам, как они с Рут, не удавалось спать вместе. Поэтому когда их друг Гюнтер рассказал, что в его кибуце в Хайльбронне они могли бы получить собственную комнату, молодые супруги не колебались ни секунды. Они переехали туда и взяли с собой моего дедушку Эрнста. В Хайльбронне жило в общей сложности пятнадцать человек, тринадцать мужчин и две женщины. Летом и осенью 1938 года они работали в окрестных садах, ожидая разрешения на въезд в Палестину, которого так и не получили.

Во время регистрации всей еврейской собственности им в паспорта ставили штамп с буквой J, женщин заставляли добавлять к именам "Сара", а мужчин – "Израиль". Итак, дедушка, его брат, Гюнтер и Киве работали в Хайльбронне, евреев по всей стране принуждали продавать собственность, осень постепенно подходила к концу, и неумолимо приближался день, о котором никто из выживших при уничтожении евреев не может говорить без страха в глазах.

* * *

Приблизительно в девятистах километрах северо–восточнее Хайльбронна мы с отцом и сыном продолжаем свой путь по польскому побережью. Вокруг между тем становится все приятнее. Машин все меньше, деревьев – больше, а дома все красивее. И вот мы проезжаем через большой парк, по другую сторону которого ты словно попадаешь в другой, более ухоженный мир. Все дело в том, что мы быстро приближаемся к популярному у туристов курорту Сопоту. Мы решаем сделать остановку у моря, и я пытаюсь подсказывать отцу, где лучше свернуть, но он больше меня не слушает.

— С меня хватило порта, – говорит он.

— Там нам просто не повезло, – оправдываюсь я. – Поскольку они очень многое перестроили к чемпио нату Европы по футболу.

— Давай‑ка повтори, – просит отец.

— Что?

— То, что ты говорил раньше. О том, что был неправ.

— Прекрати, – возмущаюсь я.

— Это самое меньшее, что ты можешь сделать после катания по порту. Кто знает, что случилось бы, если бы нас поймали поляки из автопогрузчиков.