Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Я переключаюсь на Сонино. Он как-то уж слишком спокоен. Не могу понять, то ли он полностью сосредоточился на беседе, то ли попросту ошеломлен. С моего места его можно принять за мертвеца, усаженного на стул: ничего не осталось от его харизмы, наглости и грозного веселья, в полной мере представленных на газетном снимке.

Алессандро придвигается ближе к микрофону. Голос у него низкий, произношение четкое, и говорит он очень серьезно: это вопрос основополагающей важности, который никто не смеет толковать превратно. Все слушают молча. Даже самые беспокойные гангстеры за решеткой, сильно затягиваясь сигаретами, не нарушают молчание. Суд ждет первых слов Сонино. Пауза получается долгая. Алессандро повторяет вопрос: те же продуманные слова, та же нацеленная весомость. Весь зал находится в напряжении. На миг мне кажется, что связь пропала и Алессандро говорит впустую, но тут — едва слышно — заговорил другой человек. Я ожидал, что голос окажется под стать голосу Алессандро: полный уверенности, достоинства, — но на весь зал разносится лишь далекое тихое «si».

Зал оглушительно взрывается. Все адвокаты забрасывают Алессандро протестами, едва не через стол лезут, чтобы добраться до судей, теряя при этом всю свою напускную выдержку. Гангстеры, вцепившись в решетку, что есть силы трясут ее, да только прутья держатся прочно и арестованные лишь сами трясутся, как младенцы, у которых не хватает сил раскачать кроватку. Женщины вокруг вскакивают, ругаются, орут. Одна сбегает вниз и принимается молотить по стеклу. Никто и ничто, похоже, не производит впечатления на Алессандро. Склонившись вправо и прикрыв ладонью микрофон, он шепчется о чем-то с помощником. Закончив, Алессандро поднимает вверх левую руку, как будто собирается присягнуть. Жест не столь выразительный в сравнении с ударом ладони по столу, но результат тот же: в зале мгновенно воцаряется тишина. Все ждут чего-то важного. По-видимому, его решение даст понять, к чему в данный момент склоняется суд, и каждая из сторон получит представление, насколько успешно для нее продвигается дело. Я подаюсь вперед.

Алессандро, следуя прирожденному инстинкту драматического актера, и не думает опускать руку даже тогда, когда зал молчит. Вместо этого он берет в правую руку карандаш и начинает делать заметки. Подсудимые снова выходят из себя, впервые они ведут себя так, будто посаженные в клетку звери, мечутся туда-сюда на отведенном им пятачке. Их безразличие испарилось. Им хочется действовать. Заседатели, как всегда, непроницаемы. Я бросаю взгляд на телеэкран. Сонино на ногах, скованные руки впереди, на кистях наручники. Вид у него такой, будто он справляет малую нужду. Движения его ограничены, видно, ноги тоже скованы. Наконец Сонино уходит из кадра.

И вот Алессандро заговорил. Всего несколько слов, кончающихся теплым «buon giorno». Заседание закончено. Я жду, что весь зал опять взорвется яростью, однако собравшиеся никак не реагируют. Должно быть, я все-таки не понял, что происходит, возможно, упустил из виду что-то важное… Сообразить не могу, что мог сказать Алессандро, чтобы унять кипение эмоций.

Адвокаты быстро повскакали с мест. Арестованные задвигались в клетке, некоторые исчезли за дверью камеры ожидания. Большинство закуривают. В первый раз Алессандро смотрит в мою сторону. Для стороннего наблюдателя это ничего не значило: так, бросил судья мимолетный взгляд на галерею для публики. Но я знаю: он меня высматривал. Смотрю на часы — заседание длилось сорок пять минут. Не знаю, что и делать: то ли оставаться здесь и ждать, пока Алессандро подойдет, то ли идти туда, где мы расстались, то ли уходить совсем. Женщины опять столпились в углу и машут своим мужчинам. Те делают какие-то знаки на прощание — по большей части просят передать сигареты. Замечаю, что стриженая девчушка-сорванец общается с тем самым неуемным мафиози. Интересно, подружка или сестра? По пути к выходу женщины останавливаются возле старухи. Некоторые целуют ее в лоб, другие целуют ей руку. Уважительно, с сознанием долга, как заведено. Похоже, только стриженая вознамеривается предложить старухе помощь, но та от нее отмахивается. Проходя мимо, некоторые женщины рассматривают меня, но это всего лишь любопытство. Стриженая улыбается. Я ухмыляюсь в ответ. Здесь не место для человеческого тепла.

Внизу стоит Алессандро, засовывая в папку собранные бумаги. Из клетки доносится очередной оклик. Тот же малый. Сначала мне кажется, что он старается привлечь внимание своего адвоката, но нет: ему нужен Алессандро. Алессандро поворачивается к клетке. Может, он смотрит просто из любопытства? Нет, Алессандро вежливо произносит: «Si, signor Savarese?»

О чем они говорят, я не понимаю, но, похоже, беседуют вполне мило, словно двое коллег в конторе, один из которых собрался уходить, а другому придется задержаться допоздна. Эдакий ничего не значащий треп на прощание. Ничего более удивительного я не видел за весь день. Судья, мирно беседующий с обвиняемым. Заканчивают они разговор непринужденным «ciao», и парень, подняв руку сквозь прутья решетки, дружески шлет Алессандро знак «до скорого». Пытаюсь разглядеть его получше, но малый уже скрывается за дверью.

Зал суда опустел. Опустела и белая комната на экране телевизора. На галерее для публики только старуха да я. Хочется улизнуть прежде, чем начнет она свое медленное восхождение к двери, но тут меня посещает мысль получше: предложить ей помощь, она явно пользуется очень большим влиянием, и если узнает, что я обыкновенный турист, то, возможно, нездоровый интерес гангстеров к моей особе сам и исчезнет. Дожидаюсь, пока старуха встанет, и спускаюсь вниз.

— Signora? — обращаюсь к ней.

Она поднимает на меня взгляд. В первый раз я увидел ее вблизи. Стара, очень стара. Коричневое лицо глубоко и часто испещрено морщинами, как древесная кора, резкие вертикальные складки расходятся возле мощного носа. Солнце состарило ее: ей можно дать и шестьдесят, и сто лет. Она первая среди жителей Неаполя, у кого я вижу голубые глаза. Маленькие яркие кружочки. Яркие стеклянные шарики, вправленные в ствол дерева.

Как всегда, не могу подобрать приличествующие случаю итальянские слова. Предлагаю руку в надежде, что жеста окажется достаточно, чтобы выразить мои намерения.

Я готов к суровому отказу, однако старуха произносит: «Si, signor» — и опирается на мою руку. Медленно одолеваем каждую ступеньку. Позвоночник у нее сгибается дугой. Мы молчим, пока не выходим из зала, за дверями она пробует распрямиться и смотрит на меня.

— Turista, — глупо заявляю я в ответ на ее пристальный взгляд.

— Americano? — спрашивает старуха.

Я быстро поправляю:

— Нет, нет. Inglese.

Старуха опускается на скамейку.

— Grazie, signor, — говорит она, протягивая руку и улыбаясь слабой, мягкой улыбкой.

— Prego, — отвечаю я и осторожно пожимаю ей руку.

Мы расстаемся, обменявшись вежливыми взглядами и поклонами. Этажом ниже, рядом с тем местом, где я поутру оставил Алессандро, сажусь и жду. Через полчаса ухожу, так и не дождавшись.

Предполуденная жара действует угнетающе. Шагаю к трамвайной остановке. До встречи с Луизой у меня еще пара часов. Времени мало, не хватит, чтобы сходить на Каподимонте полюбоваться на Микеланджело с Караваджо. Вместо этого решаю наведаться в Королевский дворец, где проходит выставка, посвященная неаполитанским Бурбонам.