Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин

Я тихо засопел. Совесть моя была не чище воротничка. И случай с мундштуком для горна был на ней не самым темным пятнышком.

Да, если сравнивать, то больше всего моя совесть была похожа на мои парусиновые штаны, которые лишь первые полдня хранили флотскую белизну, а теперь были... ох... Впрочем, по-прежнему с мужественным военным ремнем.

Тут надо вспомнить, как я в день «отставки от лагеря» вернулся домой. Время было уже послеобеденное, часа четыре.

Мама увидела меня и чуть не уронила с рук годовалого Леську.

— Силы небесные... Где тебя носило? Во что ты себя превратил!

Штаны были в земле и травяном соке. Рубашка тоже. Кроме того, на ней темнело несколько засохших бурых капель — следы битвы с Рыжим.

— Я думала, ты поедешь в этой пионерской форме в лагерь, а ты...

— Никуда я не поеду... — Я выскреб из кармана помятые бумаги. Протянул маме и отчиму: — Вот, возьмите. Только они уже не нужны.

Рассказом о коварстве Розы Яковлевны Грузновато я отвел праведный гнев от себя. Мама повернулась к отчиму:

— Володя...

— Идем, — сказал он мне. — Лишь бы эта старая лиса оказалась в конторе...

— Не окажется, — нарочито вздохнул я. — Она сказала, что на весь день уйдет в областное управление...

Мама беспомощно смотрела то на отчима, то на меня.

— Да ладно, не расстраивайтесь, — мужественно сказал он.— Чего уж теперь... Если сейчас отбить путевку для меня, значит, кто-то другой не поедет. А он-то чем виноват?

— Но тебе так хотелось... — жалобно напомнила мама (потому что я и правда демонстрировал горячее желание).

— Дождусь будущего года.

Я понимал, что в глубине души мама даже рада. Не очень-то хотелось ей на четыре недели оставаться вдвоем с маленьким Леськой. А от меня дома была все же немалая подмога.

Отчим, чтобы как-то завершить ситуацию, пообещал:

— Когда вернусь, повыдергаю этой стерве ноги из толстой тазобедренной части...

— Володя!

— Да-да. Обязательно...

Мой братишка радостно зааплодировал на руках у мамы.

...Поздно вечером мы оставили уснувшего Леську под присмотром тети Нюры и вдвоем с мамой проводили отчима на пристань...

С Темчиком мы сошлись не сразу, хотя взаимную симпатию чувствовали изначально. Наша дружба началась, пожалуй, после случая на реке.

Мы часто большой компанией ходили купаться на Туру. Там под обрывом тянулись узкие желтые отмели, которые назывались Пески.

Мы спускались от улицы Семакова по длиннющей деревянной лестнице к лодочной переправе, брали от нее влево и оказывались на прогретом солнцем песке.

Вода была желтая, с примесью глины, но зато пляж — прямо черноморский. Так, по крайней мере, нам казалось.

И с разбега — бултых в струи медленного течения.

Надо сказать, старшие ребята — Пашка Шаклин, Володя Амосов и другие — были внимательны к нам, к «мелкоте». Смотрели, чтобы кто-то не пустил пузыри...

Купались в сатиновых широких трусах, а иногда и без них — если с нами не было Тоськи Мухиной. Других девчонок, вроде Галки Петровой или маленькой Амиркиной сестры, мы не брали в расчет, а Тоськи стеснялись — чувствовали ее «особый интерес».

Темчик тоже купался, но держался у самого берега, плавал он плохо. Я, кстати, тоже неважно, но день ото дня наращивал опыт.

Каждый день плоские коричневые буксиры, хлопая гребными колесами, тащили вверх по Туре сосновые плоты. Плоты были длиннющие. Бывало, буксира уже не видать, а могучие связки бревен все тянутся, тянутся вдоль Песков.

Обычным развлечением было доплыть до плотов, прокатиться на них, а потом — снова на берег. Расстояние было небольшое — иногда метров сто, а иногда и полсотни. Но я сперва не отваживался на такие заплывы. Поэтому компания часто оставляла меня караулить одежду — иногда с девчонками и маленьким Игорьком-Горошеком, иногда одного.

Но вот, когда очередной раз появились плоты, я объявил, что поплыву с остальными.

— Булькнешься, — нагло сказал Рыжий.

— Не булькнусь! Я в бассейне сто метров проплыл! На водной станции! Там нормы БГТО принимали у всех, кто хочет! И мне дали справку, что сдал на отлично!

Это была правда.

Но, конечно, Толька сказал, как мне следует использовать эту справку.

— Брэк! — велел нам Володя Амосов (по прозвищу Амос). Потому что мы уже готовы были сцепиться.

Тоська (в таких же, как у всех, трусах, плоская и тощая, как мальчишка) сказала, что поплывет тоже. Других девчонок и Горошека с нами в тот раз не оказалось. Сторож, значит, был один.

— Темчик, останешься?

— Конечно!.. А вы не долго там будете?

Мы легкомысленно пообещали, что «туда-обратно за пять минут».

Ближний край плотов оказался совсем недалеко. Я доплыл до него (рядом с Пашкой Шаклиным) без труда. Правда, когда выбрался на бревна, сердце колотилось, но не от усталости, а от волнения.

Мы разлеглись на теплых от солнца стволах. Солнце грела спины, пахло сосновой смолой. Плавное движение по воде нагоняло дремоту. И, видимо, поэтому мы плыли так довольно долго — пока подобравшийся издалека плотовщик не заорал на нас.

Мы посыпались в воду.

Оказалось, что плоты довезли нас почти до моста, за которым начиналась Затюменка.

Обратно было два пути — или вдоль воды, под обрывом, или наверх — по одной из крутых тропинок — а потом по улицам, что тянулись параллельно реке.

Старшие решили двигаться нижней дорогой. Их ожидал трудный путь — не везде были отмели, кое-где откосы уходили прямо в воду, эти места надо было преодолевать вплавь, против течения. Но большие ребята считали несолидным топать по городу в трусах. А мне, Тольке Рыжему, Амирке и Семке Левитину было «по фиг».

Тоська пошла с большими. Она побоялась сказать, что стесняется идти по улицам, и объявила:

— Я еще не совсем головой инвалидная. Тропинки-то через крапиву, а она самая крепкая, «татарская».

Амирка, видимо, задетый словом «татарская», ехидно заметил:

— Как других в крапиву пихать, так всегда готова, а как самой идти, так обоссалась...

Тоська в него плюнула, и мы разошлись.

Крапиву мы миновали почти благополучно. Только грузный Семка почесывал бок. И оказались мы у кромки обрыва, где из глины торчали остатки могучего кирпичного фундамента. Раньше здесь стоял большой Вознесенский собор (мне про него мама рассказывала). Перед войной его взорвали — или ради борьбы с религией, или потому, что он грозил рухнуть с оползавшего берега.

— Наверху есть дырка подземного хода, она в эти камни ведет, — значительным шепотом сообщил Рыжий.