Таежный бродяга - Михаил Демин

— История, как ты знаешь, повторяется или в виде трагедии, или в виде фарса. В данном случае, по-моему, — фарс…

— Но ты хотя бы не воспринимай это трагически, — пошутил Юра. И похлопал меня по плечу. — Вообще поменьше самокопаний. И побольше юмора. Делай свое дело! А я тебе помогу. — И потом, задумчивым жестом поправив очки: — Послушай, если хочешь — я чиркну записочку к одному моему приятелю. Он работает в комбинате «Правда», в молодежном журнале. Парень деловой, толковый. И к тому же мне лично обязан кое-чем…

— Нет, Юрка, — сказал я, — не стоит. — Я твердо это сказал, с некоторым даже вызовом. — Ты сам-то как пробивался — тоже бегал по Москве с записочками?

— Да нет, — засмеялся Юра.

— Ну вот и я не буду.

— Но я же тут — свой! Я все в Москве знаю… А у тебя совсем другое положение.

— Ничего, как-нибудь. Хочу все — сам!

— А что, я его понимаю, — заблестев глазами, сказала Ниночка. — Я и сама бы — на его месте — так же…

— Пожалуй, — помедлив, проговорил Юра. И посмотрел на меня внимательно. — Пожалуй, старик, ты и прав!

С Юрой мы часто потом встречались и говорили о многом. Но этот наш разговор особенно мне запомнился. Ведь именно тогда, впервые, он натолкнул меня на мысль о биографической серии! Для того чтобы мысль эта созрела и обрела конкретное воплощение, понадобилось много времени — прошло почти двадцать лет. Но и сейчас (когда я пишу эти строки) я помню с поразительной отчетливостью — как если бы это было вчера — все детали того вечера, и общую атмосферу застолья, и Юрины суждения и советы.

Я отказался тогда от его помощи, захотел все — сам… И вот с тех пор начались мои хождения по московским редакциям.

Были эти хождения однообразны и, в общем, безрадостны.

Принимали меня в редакциях равнодушно, с ленцой… Да ведь и то сказать — что я являл собою? Провинциальный, начинающий, никому не ведомый поэт; таких по Москве бродило множество. Редакции кишели молодыми. И как-то выделиться в этом скопище было делом поистине нелегким. Особенно — с моими стихами, очень личными, сугубо таежными, лишенными гражданских мотивов. Редакторы бегло, вскользь, проглядывали их и тут же совали в стол, в груду пыльных бумаг, и затем советовали «заглянуть эдак дней через десять — пятнадцать». И когда я заглядывал — все повторялось заново, в том же порядке.

Все же я был настойчив — неутомимо обивал редакционные пороги. И так тянулись дни… А вечера я проводил вдвоем с Наташей.

Мы нередко — и допоздна — бродили с ней по городу. Так повелось почти с первых же дней… Наташа показывала мне старую Москву — запутанные переулки, глухие дворики, обветшалые, расписные особняки и церквушки — и удивлялась: как это я смог так основательно все позабыть? А ведь я, по сути дела, никогда и не знал хорошо Москвы; раннее мое детство прошло в дачном поселке, затем началась война, и стало не до прогулок. Ну а после мне выпали иные пути… И теперь я, бродя по Москве, испытывал двойную радость. Радость узнавания, новизны — и щемящее, странное, какое-то восторженное, почти религиозное чувство близости к этой девочке. Мне было радостно — до дрожи, до головокружения — ощущать ее рядом, слышать запах ее, прикасаться к ней, как бы невзначай… И глядеть на нее, на этот профиль — с черной челочкой, чуть вздернутым носом, и припухшей нижней губою, и ямочкой на щеке, и тугим завитком над ухом.

Как-то раз, утомясь от долгой ходьбы, мы завернули в крошечный, заросший сиренью арбатский скверик. Спугнули в зарослях какую-то парочку. И с ходу заняли освободившуюся скамью. Я закурил, Наташа — с коротким вздохом — прижалась ко мне, прильнула плотно… И вот тут состоялся первый наш поцелуй.

— Ты знаешь, а я ведь — не умею, — прошептала она; нет, скорее дохнула, раскрыв теплые мягкие податливые свои губы. — Не знаю, как надо целоваться по-настоящему.

И я, обнимая ее, почувствовал, что я тоже — не умею. Не знаю, как надо… Я словно бы сразу разучился, забыл. Забыл, несмотря на весь мой опыт и знание женщин… Но, очевидно, здесь, сейчас, происходило нечто совсем другое.

— Тебе, наверное, смешно, — продолжала она прерывистым шепотком, — но я еще ни с кем вот так — всерьез…

— Ни с кем? — прищурился я недоверчиво. — Почему? Ведь есть же, наверное, знакомые ребята?

— Разумеется, — усмехнулась она. — Ребят полно. Но как-то так все получалось…

— А что ты, кстати, нашла во мне? Лично — во мне?

— Не знаю. Просто — ты не похож на других.

Наташа умолкла, и снова я ощутил теплоту ее дыхания и влажный, скользкий холодок зубов… Внезапно она спросила — быстро глянув на меня из-под пушистых ресниц:

— Послушай-ка. А ты — убивал?

— Да как тебе сказать. — Вопрос удивил меня, озадачил. И я растерялся на миг. — Мне как-то непонятно — зачем это тебе?

— Но все же — интересно! Скажи, скажи: это случалось?

— Ну, если хочешь, — нехотя кивнул я. — Бывало… Случалось… Я ведь всю жизнь свою, в общем-то, прожил — как на войне. Но я никогда не трогал безоружных, беспомощных. Никогда — запомни! Если уж и случалось, то только с врагами. С настоящими врагами. С теми, кто сами за мной охотились. А таких щадить нельзя — это старая солдатская заповедь. Ну и вот…

— Ну и вот тебе объяснение, — сказала она сейчас же. — Ты спрашиваешь: что я нашла в тебе?.. Почему?.. Потому что ты — такой. И я тебе верю. Хоть папа и говорит…

— А что он говорит? — насторожился я.

— Да пустяки, — стесненно сказала она. — Просто — что ты, мол, человек опасный… Но я же вижу, понимаю. Сколько тебе, наверное, пришлось пережить и выстрадать!

Вернулись мы на сей раз позже обычного. И, стоя на лестничной площадке, нашаривая ключ, я проговорил, с тоскою глядя на нее:

— Черт возьми, что за жизнь у нас нелепая! Проводим время на улице, на стороне, а дома каждый сидит взаперти, отдельно… Под замком — как в тюрьме! Слушай, милая, приходи ко мне нынче ночью. Или давай, я сам — к тебе…

— Что ты, что ты, — испуганно затрясла она головой, — как можно!

— Но почему? Если ты меня действительно любишь… Двери-то наши — рядом.

— А про папу ты забыл? Он же ведь не спит.

— Как не спит? Хотя — да… Я тоже как-то заметил. У него что же, манера такая? Он, может, болен?

— Да нет, — сказала Наташа, — это у него недавно началось. С тех пор, как ты появился.

— Значит, все — из-за меня?

— Ну да. Как ты не понимаешь!

— Но чего он боится-то?

— Да вот именно этого… — Ресницы ее дрогнули, на щеки взошел медленный румянец. — Того, о чем ты только что говорил… Папа тоже ведь не дурак! И он теперь специально не спит — следит за нами. Караулит каждую ночь! А днем — отсыпается. Из-за этого он и на службу перестал ходить; взял внеочередной отпуск за свой счет…