Последние дни Джека Спаркса - Джейсон Арнопп

– Вот что для тебя важно, – замечает она тихонько, снова изучая меня. – Отдернуть занавес и изобличить все вокруг. Ты хочешь, чтобы было, как в «Волшебнике страны Оз». Зачем это тебе, а, Тотошка? Как сам думаешь?

То Скуби-Ду, то теперь вот Тотошка… Почему женщины вечно сравнивают меня с вымышленными псами? Я даже смеюсь на это в голос – практически подвиг, в моем-то состоянии после перелета. Мои мысли путаются и цепляются за другие ее слова.

– Разве так уж плохо быть в чем-то убежденным?

Она забирается в кресло с ногами и прячет их под себя. А эта мисс Честейн на удивление гибкая и вовсе не лишена сексуальной привлекательности.

– А, – восклицает она с энтузиазмом, как будто собирается пуститься в долгий рассказ, и мне становится тревожно. – Слышал когда-нибудь о Роберте Антоне Уилсоне?[7]

– А то. Известный был сатанист.

– Нет, Джек, не он. Ты имеешь в виду Антона ЛаВея[8].

– А вы уходите от вопроса.

Она цокает языком:

– Вот тут ты ошибаешься. Хотя, как знать, может, и нет. А Роберт Антон Уилсон, к твоему сведению, даровал этому миру модельный агностицизм.

Я понятия не имею, что такое этот модельный агностицизм, но чувствую, мне он не понравится. И верно: этот Уилсон, как вкратце объясняет Честейн, заявил, будто человеку вредно всю жизнь цепляться за одну систему верований. Он утверждал, что мы должны быть готовы в любой момент переменить свои убеждения и все мировоззрение. Уилсон как-то охарактеризовал веру как «гибель интеллекта». Я говорю Честейн, что это немного оправдывает его в моих глазах, так как в отношении религии это точно работает.

– Это работает в отношении всего, не исключая и науку, – парирует она, наслаждаясь моими мучениями. – Перефразирую Боба и скажу, что никакую модель Вселенной нельзя ни принимать полностью за истину, ни категорически отрицать.

– Наука надежна, как кремень, уж извините, – возражаю. – А прыгать с кочки на кочку, менять свои убеждения направо и налево – это трусость. Человек должен верить во что-то одно – в науку и только в науку. Потому что наука имеет дело с конкретикой – осязаемым, зримым миром. В отличие от вашего… – я небрежно обвожу рукой безделушки, которые задают тон квартире Честейн, и чувствую, что в ней начинает закипать раздражение.

– А как же бозон Хиггса, – напоминает она. – Разве его можно увидеть или потрогать? – Когда я вынужден уступить ей в этом, она продолжает: – Незрим для глаза. И тем не менее дорогостоящие исследования установили его существование. Квантовая физика, как тебе должно быть известно, давно задается вопросом о роли сознания во Вселенной. Если бы мы бросили столько сил на изучение мира мертвых, сколько бросаем на создание оружия, которое пополняет мир мертвых, мы бы знали гораздо больше о жизни после смерти.

– Смерть есть смерть, мисс Честейн.

– Ты об этом и понятия не имеешь, – говорит она, рывком снимая очки. – Как и я, модельный агностик.

Я закуриваю очередную сигарету. Она раскуривает очередные благовония.

– Так что хотя бы в этом мы с тобой похожи, Джек. Пей чай. Стынет.

– Вы же понимаете, что наука опровергла бы ваше понятие о «позитивной» и «негативной» энергии в два счета, да?

– О, я обожаю науку! – восклицает она, как будто мы сплетничаем о любимой маразматичной тетушке. – Но это лишь обобщение базовых принципов греческой грамматики. Всю эпоху Просвещения мы только и делали, что заново открывали то, что знали еще древние греки. И поскольку Просвещение было так зациклено на греко-римских учениях, целые пласты знаний не были затронуты вообще.

– Пробелы – это естественно. Но когда эти пробелы заполняются, мы расширяем существовавшие до той поры рамки. Это не значит, что… я не знаю, с неба вдруг посыплются вурдалаки и гоблины.

– Ты не можешь этого знать, – полагает она ошибочно. – Наука – это наука, философия – это философия, и они никогда не пересекутся. Я так скажу: науке хорошо удается объяснять мир по частям.

– Ей прекрасно удается объяснять мир и соединять его части воедино.

– Наука редуктивна. Ты берешь вещь и упрощаешь ее. Препарируй овцу сколько угодно – это не поможет тебе создать настоящую овцу. Науке всегда удается объяснить составные части, но она не видит картины целиком.

– Но мы уже сделали овцу, – говорю я, хмурясь от сигаретной головной боли. – Клонировали.

– Не-а, – она убежденно мотает головой. – Это не созидание с нуля. Это не настоящая овца. Это самым буквальным образом копирование уже существующего, созданного… создателем, кем бы он ни оказался.

– Не было никакого Создателя, – возражаю я. – Кроме большого взрыва и эволюции.

– И все-таки, – она хлопает руками себя по ногам, и по ее шее начинает расползаться румянец, – ты не знаешь этого наверняка. Может, бог и есть, может, и нет. Случаи клинической смерти указывают на наличие какой-то жизни после смерти. Но вам, проклятым атеистам, нужно непременно выползти со своими агитками – и мы возвращаемся в эру убежденности. Вы решили, что жизни после смерти нет, потому что это не вписывается в ваше сегодняшнее мировоззрение. И вы даже не понимаете, что это стагнация похлеще Свидетелей Иеговы.

– Мы изучаем доказательства, – говорю я, сильно недовольный сравнением со Свидетелями Иеговы. – И основываясь на них…

– Если что-то бездоказательно, – перебивает она, начиная терять самообладание, – еще не значит, что это автоматически ошибочно. Это значит только то, что наука не может это опровергнуть. Какое бахвальство, заявлять, что все, не доказанное наукой, по определению – выдумка. Вы считаете себя такими всезнайками…

– Вовсе нет, – возражаю я, тоже не на шутку рассердившись. – Но мы не собираемся пускать коту под хвост многовековой прогресс, чтобы всерьез заниматься вашими бреднями из темных веков.

Так мы и препираемся, пока Честейн не испускает вопль, вскидывает руки в воздух и безжизненно опускает их вниз.

– Чудная, видно, будет книга, – замечает она и напоминает мне о Бекс. – Колесишь по планете, ни во что не веришь. Впрочем, я недавно читала книгу об атеизме, написанную верующим христианином. Почему бы и неверующему не написать о вере?

– Что ж, спасибо за разрешение, – говорю я, не в силах сдержать желчь.

Она слабо смеется, и на балкон опускается тишина. Все слова, которыми мы бросались друг в друга, как снарядами, скопились под ногами пожухлыми листьями. Волны продолжают набегать на берег, постоянные и чистые. Можно смело сказать, что Честейн обманула мои ожидания и оказалась отнюдь не какой-то архаичной колдуньей. Не могу сказать, что она мне не нравится. Она сильная личность, тут не поспоришь, но весь этот сомнительный модельный агностицизм как-то не вызывает во мне уважения.