Три дочери Евы - Элиф Шафак

Она нашла старую чистую простыню и разрезала ее на полоски. Если расходовать бережно и разумно, их хватит надолго, и ей не придется ничего говорить матери. Тряпки можно выстирать, высушить и использовать вновь, как делают многие женщины в этой стране. Она будет скрывать, что повзрослела слишком рано, до тех пор, пока ей не исполнится четырнадцать – этот возраст Пери считала наиболее подходящим для первых месячных. Видно, Бог допустил небольшую ошибку в своих расчетах. Придется ее исправить.

Две недели спустя вернулась Сельма, похудевшая и загоревшая дочерна. Опустившись на диван, она принялась рассказывать о своем путешествии в Мекку, слова неслись вскачь, обгоняя друг друга, – в точности так, как сделали бы стоявшие на полке фарфоровые лошадки, если бы им вдруг довелось ожить.

– В прошлом году из-за давки в пешеходном переходе погибло больше тысячи паломников, – сказала она. – Теперь власти приняли меры предосторожности. Но предотвратить болезни они не в состоянии. Я заболела так тяжело, что уже собиралась умереть. Прямо там, на Святой земле.

– Хорошо, что этого не случилось и ты благополучно вернулась домой, – вставил Менсур.

– Слава Аллаху, я дома! – вздохнула Сельма. – Но если бы я умерла, меня похоронили бы в Медине, недалеко от могилы Пророка, да пребудет душа его в мире.

– Зато стамбульские кладбища расположены на холмах, откуда открывается прекрасный вид, – усмехнулся Менсур. – И туда прилетает свежий морской ветер. Если бы ты лежала в земле Медины, то стала бы удобрением для какой-нибудь финиковой пальмы. А в Стамбуле выбор куда больше. Может, над тобой вырастет клен, может, липа, может, мастиковое дерево. Лучше всего, конечно, жасмин. Будешь купаться в его чудесном аромате.

Сельму передернуло от слов мужа, словно они были раскаленными угольками, опалившими ее кожу. Пери, опасаясь, что между родителями вспыхнет очередная ссора, поспешила вмешаться.

– Что у тебя в чемодане, мама? – спросила она. – Ты нам что-нибудь привезла?

– Я привезла вам всю Мекку, – последовал ответ.

Пери и Менсур оживились, лица их просияли, как у детей в ожидании подарков. Один за другим Сельма вынимала из чемодана пакеты и разворачивала их. Финики, мед, мисвак, одеколон, коврики для молитвы, четки, мускус, головные платки и замзам[11] в крошечных бутылочках.

– Откуда ты знаешь, что это святая вода? – не удержался Менсур. – Кто проверял ее на святость? Может, тебе всучили обычную воду из-под крана.

Сельма схватила бутылочку, открыла ее и осушила одним глотком:

– Это чистейший замзам! А вот твоя душа покрыта грязью.

– Не буду спорить, – пожал плечами Менсур.

Пери тем временем вынула из чемодана большую коробку:

– А здесь что, мама?

В коробке оказались настенные часы в форме мечети, с висячим маятником и минаретами по обеим сторонам. Сельма объяснила, что их можно настроить так, чтобы они отмечали время молитвы в тысяче городов по всему миру. Долго не раздумывая, она повесила часы на гвоздь в гостиной так, чтобы они смотрели в сторону Мекки, и как раз напротив портрета Ататюрка.

– Мне не нужна мечеть под крышей моего дома, – заявил Менсур.

– Вот как? Но ведь я живу под одной крышей с неверным, и ничего, – возразила Сельма.

– Не вводи меня в грех. Если бы ты не купила эти часы, я не стал бы богохульствовать. Убери их немедленно!

– Не уберу! – взвизгнула Сельма. – Я их выбрала, заплатила за них и тащила всю дорогу со Святой земли. Это притом, что сил у меня после болезни почти не осталось. Не забывай, теперь я хаджи. Прояви хоть какое-то уважение!

Пери впервые услышала, как мать кричит на отца. В течение многих лет эта женщина выражала свое недовольство либо угрюмым молчанием, либо язвительными, но едва слышными словами. И вот наконец она взорвалась. Часы остались в гостиной, но, по соглашению, не удовлетворившему ни одну из сторон, они не били, указывая время молитвы.

Остаток дня Менсур провел в глубоком унынии. Вечером на несколько часов отключили электричество. За стол Менсур уселся раньше обычного, как всегда, с бутылкой ракы. С одной стены на него смотрел Ататюрк, на другой тикали часы-мечеть. Переменчивый свет свечи бросал тени на его бледное лицо. Осушив первый стакан ракы, Менсур сказал, что плохо себя чувствует. Он прижал руку к сердцу, словно приветствуя невидимого друга, склонил голову набок и потерял сознание.

Это был сердечный приступ.

Пери знала, что до конца дней ей не суждено забыть той жуткой ночи. В оцепенении она смотрела на отца, внезапно превратившегося в безжизненный манекен. Его голова со стуком упала на стол. Соседи, прибежавшие на крики Сельмы, уложили его на диван. Потом приехала «скорая». Менсура положили на носилки, отнесли в машину, которая с завыванием помчалась в клинику. Вскоре Менсур оказался в отделении интенсивной терапии, в окружении каких-то загадочных приборов, издающих тревожное пиканье. Все это время Пери думала только об одном: неужели Аллах наказал ее отца за неверие и богохульство? Вопрос был таким мучительным, что она не могла задать его вслух и терзалась молча. Конечно, можно было обратиться к матери, тихонько плакавшей рядом, но Пери догадывалась, какой ответ даст Сельма, и заранее страшилась его. Неужели Аллах поступает с людьми так жестоко и коварно? Сначала позволяет богохульствовать и отпускать кощунственные шутки сколько душе угодно, а потом предъявляет счет. Аллах словно выжидает, пока человек не согрешит столь тяжко, что Он сможет обрушить на него всю мощь своего гнева. Выходит, Промысел Господень – не что иное, как жестокая месть, замаскированная под высшую справедливость?

И еще одна мысль, тревожная и неотступная, мучила ее. В глубине души она не сомневалась, что сердечный приступ отца каким-то неведомым образом – точнее, сложной цепью причинно-следственных связей, опутавшей Вселенную, – связан с ее месячными. Почему они начались у нее так рано, да еще в отсутствие матери? Она попыталась стать главной женщиной в доме, и это было непростительно. Теперь она не сомневалась: чем быстрее она будет взрослеть, тем скорее умрет отец.

Пери и Сельма сидели на потертом диване в комнате для посетителей, бледный свет луны, проникавший в окно, поглощался навязчивым сиянием флуоресцентных ламп. Телевизор был включен, но без звука. На экране женщина в красном платье с блестками крутила колесо рулетки, которое, к ее великому разочарованию, остановилось на слове «банкрот». Ведущий, упитанный мужчина с пушистыми усами, и единственный зритель, который смотрел телевизор, радостно засмеялись.

– Пойду помолюсь, – сказала Сельма.

– Можно мне с тобой?

Сельма пристально взглянула на дочь. Казалось, она ждала этого вопроса.

– Будет очень хорошо, если мы помолимся вместе. Молитвы детей быстрее доходят до Бога.

Пери кивнула, как и подобает почтительной дочери. За исключением нескольких коротких молитв, зазубренных в школе, настоящий намаз она никогда не совершала, потому что во всех вопросах, связанных с верой, была заодно с отцом, а Менсур, в отличие от своей супруги, молился кратко и без особых церемоний. Он редко употреблял слово «Аллах», предпочитая слово «Танри»[12], имевшее более светское звучание. Теперь Пери решилась встать на сторону матери. Для того чтобы спасти жизнь отца, она была готова на все, даже на то, чтобы предать его.