Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Согласно музейной легенде, не стеснялся император и вносить свои коррективы в принадлежащие ему сокровища – так, например, он дорисовывал человеческие фигурки на пейзажах малых голландцев (любители искусства, не нервничайте – их потом стерли).

Новый Эрмитаж и сегодня очень похож на тот, что придумали Николай I и Лео фон Кленце. Перестановки, реконструкции, развеска и назначение отдельных комнат, новые вещи не изменили духа этого музея – большого, продуманного до мелочей (шкафов для карточек и рундуков для гравюр), музея, где Греции отведен «греческий» зал, Риму – «римский», где шедевры висят в несколько рядов под большим стеклянным потолком, а для монет придуманы специальные нумизматические витрины. Главная идея этого музея – порядок. То есть то, что никак не удавалось Николаю навести в стране, но прекрасно получилось в отдельно взятом музее.

14 апреля 2000

Праздник императрицы

Выставка «Волшебство Белой розы. История одного праздника», Государственный Эрмитаж

Рассказывается история потсдамского карнавала 1829 года в честь русской императрицы Александры Федоровны. История романтическая и монархическая в равной степени для тех, кто рассказывал ее в прошлом веке, и для тех, кто представляет ее сейчас. Выставка очень небольшая и потому заложенному в каталоге буйному монархическому задору явно не соответствующая. Серия строгих рисунков по эскизам главного берлинского архитектора Шинкеля, трогательные кавалькады рыцарей-солдатиков на рисунках Хоземанна, серебряные розы на вещах из петергофского Коттеджа, портрет Александры Федоровны и в качестве главного украшения – десять гуашей из альбома Адольфа Менцеля «Волшебство Белой розы» (ил. 9). Формально все это – про один день в жизни жены Николая Первого, по замыслу немецкого куратора – про романтический мир прусской королевской семьи. Эрмитажным кураторам явно ближе специфика творчества Менцеля, петергофским хранителям – уединенный облик императрицы. Однако для зрителя все это смачно перемешивается в умильно-монархический этюд о нежной романтической душе миловидной и скромной прусской принцессы Шарлотты, которую так хорошо понимали ее европейские родственники, но жить которой пришлось императрицей в дикой и безобразно богатой России.

Праздник Белой розы был устроен берлинскими родными Александры Федоровны по случаю ее долгожданного приезда в Пруссию и в честь ее дня рождения. Случившаяся в те же дни в семье свадьба была тут же отодвинута на второй план, и все родственники кинулись чествовать любимую Шарлотту, имевшую к тому времени две короны, всесильного мужа и сына – наследника российского престола. Сюжет для праздника был выбран из домашней мифологии – белая роза была любимым цветком принцессы, а саму ее в семье звали Бланшфлур, по имени героини модного «рыцарского» романа Фуке «Волшебное кольцо». Оттуда же и избранная эпоха – увлечение готикой и Средневековьем в Европе уже сходило на нет, но для прусской королевской семьи было абсолютно естественным. Сам праздник был трехактным – рыцарский турнир, представление с живыми картинами и бал.

Как никакой другой, этот праздник сохранился в сотнях документов и свидетельств – в эскизах костюмов и декораций, подробной сценографии турнира, стихах к живым картинам, воспоминаниях, поэтических посвящениях. Не забывали о нем и в России: Коттедж Александры Федоровны полон присланными из Пруссии подарками, в которых на разные лады склоняется все та же белая роза. Даже через двадцать пять лет прусский король шлет сестре альбом, напоминающий о серебряном юбилее потсдамского праздника. Почему на роль интерпретатора легендарного карнавала был выбран не самый любимый при дворе Менцель, да к тому же по малолетству на празднике не присутствовавший, не ясно. Но именно его альбом окончательно утвердил сказочный статус праздника, в котором за мирными и не очень интеллектуальными забавами монархов сумрачный и ироничный художник увидел изящный сюжет традиционной немецкой сказки с доброй феей и смелыми принцами. Наивный романтический панъевропейский карнавал Менцель превратил в гимн немецкому Средневековью и новому, «национальному» искусству. Чего, впрочем, слепнущая императрица не должна была заметить. Для нее этот альбом был всего лишь воспоминанием о «турнире ее сердца».

19 февраля 2019

Они, Николай I

Выставка «Николай I» из цикла «Сага о Романовых», ГРМ

«Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное – глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза», – так описывал ненавистного императора «разбуженный декабристами» Герцен. Хитроумный заезжий француз маркиз де Кюстин увидит в этом лице иное: «У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденны и внушительны». И, начав во здравие, заканчивает за упокой: «он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже когда кажется искренним Император всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок у него много, но нет живого лица».

Оба описания точны и правдивы, но ровно в той же мере, как может быть «правдив» любой портрет. Русский музей предлагает увидеть в личности Николая I кого-то, кто бы не был только герценовским «высочайшим фельдфебелем», но имел бы доблести и славу, достойную императора и его страны. Мысль не новая, о неоднозначности Николая Павловича писали практически все историки, занимавшиеся этой темой, но для популяризаторской акции, каковой, безусловно, является эта выставка, полезная.

Основной жанр в экспозиции – портрет. Сам Николай I – с усами и без, с разными прическами и почти лысый, в мундирах и в штатском, в живописи, в графике, в скульптуре, один и с семьей, младенцем и в годах, на коне и на ратном поле, то в кибитке, то пешком. Несколько сотен изображений, и с каждого на нас глядят те самые «зимние глаза», бесцветность, водянистость и холод которых практически никто даже из самых лизоблюдствующих портретистов скрыть не смог. Множество портретов членов семьи и, конечно, прежде всего императрицы Александры Федоровны, брак с которой в исторической перспективе оказался одним из самых сильных аргументов в пользу «неоднозначности» личности Николая Палкина – там и романтизм сплошной, и рыцарство, и турниры, и семейный покой, и «Аничковский рай». Парадные сервизы, ордена, медали, дворцовые интерьеры, свидетельства пристрастий в изобразительном искусстве, балы, маскарады, батальные сцены и парады, парады, парады.

Рассказанные таким образом тридцать лет николаевского правления и в самом деле сильно отличаются от того, что мы привыкли понимать под этим термином. Такая получилась тут частная и официальная жизнь славного военачальника и примерного семьянина. Но началось это правление с пяти виселиц, продолжилось иезуитскими пытками для жен и невест ссыльных декабристов, отложенным освобождением крестьян, строжайшей и зачастую абсурдной до безумия цензурой, попытками усмирения всякого свободного слова у студентов, укреплением той самой властной вертикали, преследованием любого инакомыслия, ограничением выезда за рубеж, «самодержавием, православием, народностью», патологическим страхом перед революцией и любым бунтом… Далее по списку, знакомому каждому, достаточно долго прожившему в этой стране. Мы обязаны ему Новым Эрмитажем и огромной частью Петербурга, страстной попыткой вписать русское искусство в европейское и сводом законов, но именно при нем в новой истории государства российского человек был признан сумасшедшим за свои политические взгляды – Чаадаев. Практика оказалась позже востребованной. Николай не был особенным, не был он ни тираном, ни монстром – ординарность этого «инженера» и есть самое страшное. Будучи вознесенной на самый верх, она диктует свои законы: тут законы начинают регламентировать каждый чих. Тут свое православие ставится выше любой иной религии и любого иностранного влияния вообще, тут просвещение кажется опасностью, а народное образование чуть ли не изменой, тут бал правят не умные, а верные. Как грустно и как знакомо.