Татуированная кожа - Данил Корецкий

Лизхен обессиленно опустилась на табуретку, Генрих побледнел. Чувствуя, что на этот раз он таки влип в историю, Володя ощутил прилив дерзости.

– Меня никто не посадит! – уверенно заявил он. – Мне еще нет четырнадцати лет!

– Вот как? – остро глянул Лопухов. – И кто тебя этому научил?

– Кент научил.

– Кто?! – выдохнул Генрих.

– Кент. Его Иваном зовут.

– Ты что, Кента знаешь? – Лопухов присвистнул и сдвинул на затылок форменную фуражку. – А еще кого?

– Мотрю. И Филькова...

– Кто это такие? – прошептала Лизхен. – Мы их никогда не видели... Правда, Генрих?

– Это уголовные элементы, – пояснил участковый. – Преступники. Не думал, что ваш сын с ними водится: рано еще. И вообще... Теперь придется разбираться...

Он сунул самопал в планшетку, а оттуда извлек бланк протокола и принялся заполнять пустые графы.

– Распишитесь, – он протянул протокол Генриху. – Завтра ко мне в отдел, кабинет двадцать два. В десять.

Когда дверь за участковым закрылась, дядя Иоган тоже стал собираться.

– Извини, Генрих, я не могу у тебя оставаться. Ты же знаешь мое положение: в любой момент могут сделать провокацию и упрятать в тюрьму. Когда милиционер зашел, я подумал, что именно это и началось... Но мне кажется, мальчик не на правильном пути. Он пошел по другой дорожке. Не по той, по которой стоит идти немцу-патриоту. Это очень печально, Генрих. И очень плохо. Ты тоже в этом виноват.

– Подожди, Иоган, я сейчас не могу ничего сообразить, – Генрих сморщился и тер виски кончиками напряженных пальцев. – Оставайся у нас, тебе ничего не грозит, а утром поговорим...

– Не могу. Слишком важное дело на мне, чтобы рисковать. И слишком много людей за мной... Если надумаешь присоединиться к нам, можешь найти меня в гостинице. В «Кавказе» скорей всего.

– Я... Я присоединюсь к вам.

Генрих перестал тереть виски, лишь сильно сжимал их, будто стараясь успокоить пульсирующую боль.

– Я поеду с тобой на съезд.

– Наконец-то ты сделал выбор! – Иоган подошел к товарищу, крепко обнял, прижал к себе. – Ты все понял, молодец! Это единственный выход для тебя и твоей семьи! Единственный! И Вольдемару так будет лучше, мы сумеем его защитить. В случае чего можно поднять шум, что через сына сводят счеты с активистом немецкого освободительного движения!

– Нет! – Генрих резко высвободился. – Вольдемара в эти дела не вмешивать – это мое условие. Обязательное условие!

Стальной взгляд отца напоминал клинок выброшенной в защитном выпаде шпаги.

– Как скажешь, дружище. Завтра в семь вечера я жду тебя на вокзале, возле касс.

Когда Иоган ушел, Генрих опустился на диван, обхватил голову руками и долго сидел не шевелясь. Лизхен опустилась рядом, обхватила мужа за плечи.

– Зачем? Ты же всегда держался в стороне...

– Так будет лучше, – глухо ответил Генрих. – Все равно всю жизнь не отсидишься...

Володя почувствовал, что происходит что-то непоправимое и это непоправимое связано с ним. Стало горько и страшно, к горлу подкатил комок. Он вышел в высокий, гулкий, пахнущий мочой туалет и, дернув тяжелую фаянсовую ручку на свисающей из бачка цепи, разрыдался под шум сбегающей воды. Он сдергивал несколько раз, но бачок наполнялся медленно, к тому же в дверь стал стучать одноногий инвалид Фомичев, поэтому выплакаться так и не удалось. Умывшись, он вернулся в комнату и залез под одеяло, мечтая о том, что когда-нибудь у него будет место, в котором можно уединиться – хотя бы такой же туалет, но только не коммунальный, а свой, потому что человеку иногда необходимо остаться наедине с самим собой, а сделать это в густонаселенной квартире практически невозможно.

В ожидании рокового времени – десяти часов следующего дня – спал он плохо, мучили тревожные, страшные и противные сны. Несмотря на недавнюю браваду, он понимал, что, кроме тюрем, есть и трудколонии для несовершеннолетних, поэтому вполне вероятно, что завтра его отправят именно туда...

Но утром все разрешилось чудесным образом, даже идти в милицию не пришлось: отец ушел рано, а когда вернулся, сказал, что все уладил и на первый раз его простили. Володя испытал прилив любви и нежности к отцу, обнял его за шею и уткнулся головой в грудь, как в глубоком детстве. А заметно опечаленный Генрих гладил сына по затылку, тяжело вздыхал и наконец произнес:

– Не допускай ошибок, сынок. Имей в виду, они только этого и ждут...

Вечером он ушел на вокзал, не разрешив себя провожать. Проснувшись ночью, Володя услышал, как мать приглушенно всхлипывает в подушку.

* * *

В аттестате зрелости у него было всего три пятерки: по физкультуре, первоначальной военной подготовке и немецкому языку. Последняя считалась самой ценной – до сих пор Клавдия Ивановна считала, что на высший балл знает только она сама. Троек тоже оказалось немного: рисование, химия и география. По меркам их выпуска, результат считался неплохим.

К моменту окончания школы Володю уважали и соученики, и все пацаны микрорайона. Причиной тому, конечно, была не хорошая учеба, а успехи в драках, в которые с восьмого класса он ввязывался с большой охотой. «Двойка», исполненная под руководством Пастухова в заплеванной подворотне, сформировала личность Вольфа больше, чем годы, проведенные в боксерском зале. Она связала силу и технику удара не с гулким тренировочным мешком и не с очками, присуждаемыми рефери, а со страхом в выпученных глазах противника, мягкой податливостью его тела, рефлекторно выскочившим языком, короче – с настоящей победой, которая не присуждается судейской коллегией, а берется своими руками без чьего-то посредничества.

После первого опыта он несколько раз приходил к Филькову в общагу и дрался на темных пустырях стенка на стенку, или вдвоем-втроем против пяти-шести. Численный перевес всегда был на стороне пьяных или обкурившихся жителей «нахаловки», потому что инициатива исходила от них, но точные и сильные удары боксеров компенсировали это преимущество. К тому же оказалось, что печальный пример нокаутированных сотоварищей мигом охлаждает пыл остальных и они, неожиданно протрезвев, покидают поле боя.

Несколько раз Фильков предлагал «ставить удар» на случайных прохожих, но Володя категорически отказывался. Не захотел он и драться на стороне Кента против «кильдюмских», хотя придумал для отказа какой-то благовидный предлог.

В девятом классе Вольф стал ухаживать за Симоновой, перейдя дорогу Вальке Ромашову из десятого «Б». Тот считался приблатненным и водился с «мясокомбинатовской» кодлой, школьные пацаны боялись его как огня. Как-то после вечера танцев к подъезду школы подошел десяток отпетых хулиганов, вооруженных палками и цепями, верховодил в этой компании дважды судимый Бычок, он стоял посередине, засунув руки в карманы, лыбясь щербатым ртом и выплевывая семечную шелуху на опасливо пробирающихся вдоль стенки школьников. Ромашов держался в сторонке, будто он здесь вовсе и ни при чем, только губы его змеились в загадочной торжествующей улыбке.