Струги на Неве. Город и его великие люди - Виктор Николаевич Кокосов

при всех втолковывал: теперь весь этот двор и промысел под шведской Короной, а, значит, защитой солдат великого короля Карла.

Не враз поняли они, что угодили в ещё худшую беду. Когда прогнали со двора немчина, капрал им растолковал: они тоже с нынешнего дня своему жемчугу не хозяева. В бумаге, впопыхах заверенной отцом, умевшим по-шведски только изъясняться, писано было: весь промысел Хлоповых теперь отходит шведскому купчине, а тот в свою очередь обязуется по твёрдой цене жемчуг продавать посланцам шведского правительства. Ивашка же с отцом оставались у купчины работниками-ныряльщиками за малую долю от прибытка, а в доме имели право жить и всем, включая лодку и плот пользоваться, лишь пока на шведа работали. Как растолковал об этом капрал Зосиму – метнулся тот в сени, вернулся с топором, на Свенсона бросился, но капрал его выстрелом из мушкета уложил. Солдаты, навалившись, повязали Ивашку. По указке купчины отдан был парень в рекруты. А найденный в доме жемчуг, как и всё добро, достался ненавистному Свенсону.

– И стал ты нехристем! – укорил парня воевода.

– Не-а. Обманул я их. Сказал, будто мы давно в лютераньстве, поелику шведские люди. У них указ есть – все шведы должны быть лютеране. Отец богато жил, с заморскими торговыми людьми дела вёл, мне и поверили, – продолжал Ивашка. – А как прошёл слух, мол, московское войско на Орешек идёт, я только и ждал случая к вам убечь. Тем паче майор Гравий меня звал к себе и приказал стать подсылом – вылазку для того и придумал. Покуда вы дерётесь с солдатами, мне наказал затаиться, раздобыть одёжку русскую и в лагерь проникнуть. Послушать, посмотреть, а через несколько дён вернуться.

– А сам-то хошь возвернуться?

– Не-а! Об одном мыслю: как бы Гохману да Свенсону кишки выпустить! – стиснул кулаки до хруста Хлопов.

– Можа и выпустишь, война токмо в зачатке, – пожал плечами воевода. – Баял, все реки да острова тут ведаешь?

– Деды-прадеды от Ладоги-озера и до моря водой всю Неву, все протоки-притоки исходили! И я с батюшкой тож! – с гордостью промолвил Иван.

– Велю при мне быть! – решил Потёмкин. – Все острова да мели покажешь да опишешь – чай грамотен?

– В торговом деле без того никак! – подтвердил Иван.

– Вот верному человеку всё и поведаешь, – вступил в беседу ясаул Лука. – Прости, батька, но встрял я к месту: пущай смышлёному казаку всё обскажет. Один ведун – добре, а два – того лучше.

– И кто же тот смышлёный казак? Уж не ты ли? – повеселел воевода.

– Не, не я. Внук мой, Семён, – ясаул вытолкнул вперёд скромно стоявшего за ним здоровенного детину, чьи кулаки боле напоминали молоты кузнеца.

– У тебя семья есть? – удивился Потёмкин.

– Уже нет, – резко ответил Лука, – един внук остался. Так дозволяешь?

– Дозволяю, – разрешил Потёмкин, успевший уже убедиться: ясаул предлагает лишь то, что нужно для дела. – Теперь, Семён, ты без Ивашки – никуды!

– Ага, – откинул со лба русые волосы казак и уставился на бывшего драгуна. – Идём, хоть зипун дам заместо свейских лохмотьев.

…Когда бывший драгун переоделся, его, получив дозволение воеводы, подозвал для допроса немолодой пушкарский пятидесятник Емельян. Стрельцы и казаки почтительно отошли в сторону. Мужик степенный, молчаливый, пушкарь ни с кем не заговаривал, даже ежели спрашивали – отвечал без слов, кивая или мотая головой. Емельян неотлучно находился при большом коробе, укрытом от случайных брызг и дождя выделанной коровьей кожей, и берёг его, как сказочный змий свой сундук со златом, на кормовом чердаке[44]. И раз он начал беседу, знать дело зело важное!

– Ты шведски корабли на Неве видал? – впился взглядом в лицо Ивашки Емельян.

– Видал, дяденька. Что побольше, да с оружными людьми, галиотами зовутся, – честно отвечал недавний пленник.

– Я те не дяденька – урядник с Пушкарского двора Москвы. Да ладно. Гри по делу. Сколь выше наших борта?

– Разумею, много выше будут.

– Добро, – погладил седеющую бороду урядник и продолжил. – А скока людей на гальётах энтих?

– На тех, что в Неву ходят, видел по четырнадцать банок. Банкой таку скамью для гребцов зовут. И до полусотни шведов с капитаном и его лейтенантом на добром судне.

– Точно знашь? – строго спросил Емельян.

– Не сумлевайся, дяденька урядник, ой…

– Ладно, – смилостивился Емельян. – Дале.

– Нас не раз в Орешке Граве на галиоты с офицером посылал. Шли мы по Неве, а потом высаживались у Ладоги-озера: приказ давали имать беглых крестьян. Я по дороге, ради интересу, всё изучил. Да и ранее с отцом на судах шведских бывать доводилось – по делам торговым.

– Тьфу на тебя, сума перемётная, – выругался пушкарь. – Православных христиан имал! Паскудник!

– Да не имал я их! Пока мы сбирались да плыли, они уж далече утикали! Да и не стал бы православных вязать! – с обидой в голосе промолвил Ивашка.

– Тады ладно. Ишо о судах!

– Главно дело – гребцы на галиотах, али галерах – это всё пленные, или люди, шведами приговорённые к тюрьме, а заместо ея прикованные к вёслам. Смекаешь?

– Ясно дело: у нас – люди вольные. У них гребцы – хуже холопьев, – потёр макушку Емельян. – Дале.

– Ежели до боя дойдёт, могут нашу сторону взять, коли крикнем, что всех на волю пустим.

– Чаю, надо об ентом воеводу известить. Дело важное. А как боронятся нехристи? – продолжал допрос пушкарь.

– На ентих галиотах стоит по одной лёгкой пушчонке на носу, потому как в море и здеся шведы ходят без опаски. А ежели напасть случится – команда с мушкетами выстраивается по борту – и палит.

– То и нужно, – удовлетворённо, как большой мохнатый кот, потянулся долгогривый, точно поп, урядник.

– Шоб в нас палили? – растерянно спросил Хлопов.

– Не. Шоб в ряд стали, – хитро прищурился пушкарь. – Но тебе о том ведать рано.

– А вот на галерах пушек изрядно. Бьют ядрами, гранатами, картечью.

– Знать, токмо хитростью галеру взять мочно, – задумчиво пробормотал Емельян. – А на Неве-реке сильно качает? Как нонче, кады под парусом идём?

– Нева – с характером. То спокойна, то бурлит. Да скоро сам узнашь, – удивился вопросу Хлопов.

– Ладно, молодец, ступай к Семёну, обсказывай ему про здешние воды. Снадобишься – кликну, – отпустил бывшего драгуна пушкарь.

Емельян вернулся в свой чердак, присел, прислонившись к своему коробу спиной, и что-то долго обдумывал. При этом урядник морщил лоб, жевал губами, загибал пальцы, бормотал себе под нос. Потом резко поднялся, пятернями пригладил, как мог, растрепавшиеся на ветру длинные волосы, и направился к Потёмкину.

Воевода пушкаря жаловал и, прервав беседу с Назаром Васильевым, враз отошёл с ним к борту и внимательно выслушал речь