Возмездие Эдварда Финнигана - Берге Хелльстрем

— Хермансон? При всем моем уважении — не кажется ли тебе, что Сундквист больше подходит?

— О чем, черт побери, ты говоришь, Огестам? Я уверен, что молоденькая женщина сумеет продвинуться в этом деле гораздо дальше мужчины средних лет.

MX. Вам удобно сидеть?

ДШ. Да.

MX. Я понимаю, что вы нервничаете. Оттого, что сидите здесь. Непривычная ситуация.

— Речь идет о доверии. Хермансон сможет добиться его доверия. Для начала по мелочи.

MX. Вы курите, Джон?

ДШ. Да.

MX. У меня есть сигаретка. Хотите?

ДШ. Спасибо.

— Она будет держаться приветливо, заботливо, в отличие от нас, паршивцев.

MX. Как вас зовут?

ДШ. Джон.

MX. Как вас зовут на самом деле?

ДШ. Так и зовут. Джон.

MX. ОК. Пусть так. Джон?

ДШ. Да?

MX. Вам известно, что ваша жена была здесь пару часов назад?

— Понимаешь, Огестам, не так-то просто заставлять себя солгать тому, кто хочет тебе добра. А Хермансон — Шварц в этом скоро убедится — Хермансон чертовски желает ему добра.

MX. Ваши контакты теперь строго ограничены. Пока вы не заговорите. Пока будете затягивать следствие. Так что вам не встретиться с вашей женой. Понимаете?

ДШ. Да.

MX. Она пришла с ребенком, с мальчиком, лет четырех-пяти. Это ваш сын, верно? С ним вам тоже не разрешено встречаться.

ДШ. Я должен…

MX. Но я могу это устроить.

— Через какое-то время руководитель допроса Хермансон объявится и за стенами комнаты для допросов. Она станет помогать ему и там. Она добрая. Она понимает.

MX. Рядом с этим зданием есть небольшой парк. Вы его знаете?

ДШ. Нет.

MX. Вы могли бы встретиться с ним там. Если я буду с вами. Не думаю, что, если вы встретитесь с пятилетним мальчиком, это повредит следствию. Что скажете?

— Он заговорит, Огестам. Все они этим заканчивают. Наступит момент, когда скажутся все добрые поступки Хермансон: ее дружелюбие, участливость, умение понимать — и когда Шварц почувствует это, тогда она сделает следующий шаг, начнет выдвигать условия, станет требовать чего-то взамен.

Эверт Гренс встал и направился к двери. Он подождал, пока трое других тоже поднимутся с дивана.

— И вот тогда настанет его очередь платить добром за добро.

Встреча закончилась.

Он был убежден: Шварц скоро заговорит.

Они скоро узнают, кто он и откуда взялся.

Кевин Хаттон сидел с опущенными жалюзи в кабинете 9000 дома 550 по Мейн-стрит в Цинциннати. Он всегда так поступал, дневной свет раздражал, когда надо было читать с экрана компьютера, а они все чаще задерживались в конторе, чтобы пообщаться в Сети. Ему было тридцать шесть, и он работал в управлении ФБР в Западном Огайо уже почти десять лет. Работа изменилась в результате разразившегося в электронном мире информационного взрыва, он был special agent in charge[12]— лучшая должность в местной конторе ФБР, хотя задания были не совсем такими, как он представлял себе, когда впервые открыл дверь в комнату, которая с тех самых пор стала его кабинетом. Ему хотелось вырваться за стены здания, в реальную жизнь. А здесь — одни бумажки, так что порой Кевин Хаттон мечтал оказаться где-нибудь совсем в другом месте.

Он пил много воды. Было десять часов вечера, и он приканчивал уже третью бутылку дорогой минералки, купленную в магазинчике на углу у гаража. Он стал прибавлять в весе, а все эта проклятая сидячая работа; вода вместо вечернего кофе хоть и заставляла, конечно, частенько бегать в туалет, но все же помогала.

Хаттон только налил себе еще стакан, как на связь вышло главное управление в Вашингтоне.

Ему сказали не так уж много, но он понял: лучше отставить стакан, теперь все пойдет по-другому.

Ему сообщили номер телефона некоего Марка Брока из Интерпола, и велели позвонить ему, потому что вся соответствующая информация находится у него.

За последние часы Марк Брок постепенно осознал, что кажущиеся невероятными факты, а он трижды пробил их по доступным базам данных, на самом деле соответствовали истине.

Мужчина на фотографии, тот, о ком запрашивали информацию, этот человек был мертв. Все три раза. Но с таким же успехом это могло быть не так. С учетом того, где он умер.

Брок позвонил тому, кто прислал запрос, в то управление, которое попросило о помощи, человеку по фамилии Клёвье из Швеции. Он снова вспомнил Стокгольм, женщину, чье имя он до сих пор не забыл, и, пока ждал ответа, представил себе красивый город, построенный на островах, город, где повсюду была вода. Они несколько дней гуляли там, держась за руки. Не убирая трубки от уха, он размышлял, кем бы сейчас был, если бы остался с ней.

Шведский голос звучал официально и говорил на правильном английском со скандинавским акцентом. Брок извинился, признал, что понятия не имеет, который сейчас там час; да, конечно, вечер — пока Клёвье отвечал, он вдруг вспомнил: разница во времени шесть часов.

Застывшая улыбка, тревожный взгляд.

Брок настаивал. Он хочет проверить фотографию, которую получил, — того мужчины, который называл себя Джоном Шварцем. Он хочет сравнить ее, не с фотографией из канадского паспорта, а с подлинным человеком.

Двадцать минут спустя Клёвье подтвердил достоверность фотографии. Он наведался в тюрьму, в ту камеру, где сидел подозреваемый, и своими глазами убедился, что в паспорте и в жизни перед ним было одно и то же лицо.

Марк Брок поблагодарил, попросил разрешения позвонить еще и, едва положив, снова поднял трубку, хотя ничуть не сомневался, что коллеги, сидящие не так далеко в главном управлении ФБР, решат, что он совсем свихнулся.

Кевин Хаттон получил приказ позвонить в Интерпол, некоему Броку.

Ему надлежало сделать это немедленно.

Он повернулся на стуле и посмотрел на Цинциннати, где жил с тех пор, как нашел и получил работу в местном управлении. Высокие дома, оживленное движение на развязках магистралей.

Еще несколько глотков воздуха, несколько секунд молчания, его все еще трясло.

Если это правда, если первые короткие сообщения из главного управления не ошибка, то остается распахнуть окно и закричать на весь этот шумящий город. Потому что такого не может быть.

Уж кто-кто, а он-то знает.

Марк Брок подтвердил все.

Хаттон почувствовал беспокойство в его голосе и догадался, что и Броку трудно было поверить, что он более чем охотно сплавил это дельце ему, Хаттону, и отвязался наконец от этой чертовщины.