Люди и я - Мэтт Хейг

Вот чем примечательны люди — способностью предопределять судьбы других видов, менять саму основу их жизни. Что, если так случится со мной? Возможно, я тоже изменюсь, а может, меня уже изменяют? Кто знает? Я надеялся, что нет. Я надеялся, что остаюсь чистым, как меня наставляли, сильным и неприступным, как простое число, как девяносто семь.

Я сидел на скамейке и наблюдал за дорожным движением. Сколько ни пробуду на этой планете, вряд ли когда-нибудь привыкну к здешним автомобилям, прикованным к дороге гравитацией и слаборазвитыми технологиями и едва ползущим из-за того, что их так много.

Правильно ли тормозить техническое развитие вида? Этот вопрос впервые пришел мне в голову. Явно ненужный — поэтому когда Ньютон залаял, я был рад отвлечься. Повернувшись, я увидел, что пес застыл, неотрывно глядя в одну точку, и старается издавать как можно больше шума.

«Смотри! — лаял он. — Смотри! Смотри! Смотри!» Я начинал понимать его язык.

Поблизости была другая дорога, по которой не ездили машины. Мимо ряда зданий, обращенных террасами к парку.

Я повернул туда, потому что Ньютон явно этого хотел. И увидел Гулливера. Тот в одиночку шагал по тротуару, пряча лицо под челкой. Он должен был находиться в школе. Но, очевидно, сбежал, если только человеческое обучение не состоит в том, чтобы ходить по улицам и думать (что было бы правильно). Он увидел меня. Замер. А потом развернулся и пошел в обратном направлении.

— Гулливер! — позвал я. — Гулливер!

Он и ухом не повел. Только зашагал быстрее прежнего. Его поведение беспокоило меня. Как-никак он носитель знания о том, что величайшая математическая загадка мира решена, притом его собственным отцом. Вчера вечером я отложил действие. Я сказал себе, что нужно собрать больше информации, убедиться, что Эндрю Мартин больше никому не рассказал. А еще я, пожалуй, был слишком изнурен после встречи с Дэниелом. Подожду еще день, может, даже два. Так я планировал. Гулливер утверждает, что никому не рассказывал и не собирается, но можно ли ему доверять? Его мать убеждена, что сейчас ее сын в школе. Однако он явно не там. Я встал со скамейки и пошел по замусоренной траве туда, где по-прежнему лаял Ньютон.

— Пойдем, — сказал я, сознавая, что действовать, похоже, надо быстрее. — Нам пора.

Мы добрались до дороги как раз в тот момент, когда Гулливер с нее свернул. Поэтому я решил пойти за ним и посмотреть, куда он направляется. Вдруг он остановился и вынул что-то из кармана. Пачка. Он вытащил из нее тонкий цилиндрический предмет, сунул его в рот и поджег. Он обернулся, но я предчувствовал это и успел спрятаться за дерево.

Гулливер пошел дальше. Вскоре он достиг более широкой дороги. Она называлась Кольридж-роуд. Ему не хотелось идти по этой дороге долго. Слишком много машин. Слишком большой риск, что его увидят. Он продолжал двигаться, пока дома не закончились и рядом не осталось ни машин, ни людей.

Я боялся, что он оглянется, потому что поблизости не было ни деревьев, ничего, за чем можно было бы спрятаться. Кроме того, хотя физически я находился достаточно близко, но если бы Гулливер обернулся и увидел меня, на таком расстоянии ментальные манипуляции не сработали бы. Поразительно, но он так и не оглянулся. Ни разу.

Мы миновали здание, перед которым стояло множество сверкавших на солнце пустых автомобилей. На здании было написано «Хонда». За стеклом сидел мужчина в рубашке и галстуке. Он наблюдал за нами. Гулливер свернул на траву.

В конечном итоге он добрался до четырех металлических полос на земле: параллельных линий, проходящих близко друг от друга и тянущихся вдаль, насколько хватало глаз. Гулливер просто застыл над ними в абсолютной неподвижности. Он ждал чего-то.

Ньютон с тревогой посмотрел на Гулливера, потом на меня и зашелся нарочито громким воем.

— Ш-шш! — сказал я. — Тихо.

Спустя некоторое время вдалеке появился поезд. Он подбирался все ближе и ближе. Я заметил, как Гулливер, стоявший всего в метре от рельсов, стиснул кулаки и напрягся всем телом. Когда поезд подошел совсем близко, Ньютон залаял, но состав грохотал слишком сильно и шел слишком близко от Гулливера, чтобы тот услышал собаку.

Интересно. Возможно, мне не придется ничего делать. Может быть, Гулливер сделает всё сам.

Поезд удалился. Руки Гулливера разжались, он как будто расслабился. А может, это было разочарование. Но прежде чем он обернулся и пошел назад, я оттащил Ньютона, и мы скрылись из виду.

Итак, я оставил Гулливера.

Целым и невредимым.

Я вернулся домой с Ньютоном, а Гулливер пошел бродить дальше. Я понятия не имел, куда он идет, но мне было ясно, что он не придерживается какого-то конкретного направления или цели. Отсюда я заключил, что он не будет ни с кем встречаться. Похоже, напротив — он избегает людей.

И все-таки я знал, что это опасно.

Я понимал, что проблема не только в доказательстве гипотезы Римана. Опасен сам факт, что она оказалась доказуема, и Гулливер, который ходит сейчас по улицам, носит этот факт у себя в черепе.

Однако я оправдывал промедление тем, что мне было приказано проявить терпение. Мне поручено выявить всех, кто знает. Если уж тормозить человеческий прогресс, то делать это тщательно. Убивать Гулливера сейчас преждевременно, поскольку его смерть плюс смерть его матери вызовет подозрения, и я больше ничего не успею предпринять.

Да, так я говорил себе, когда отстегивал поводок Ньютона и входил в дом. Потом я сел за компьютер в гостиной и напечатал в окне поиска слова «гипотеза Пуанкаре».

Вскоре я обнаружил, что Изабель была права. Гипотезу — касающуюся нескольких основополагающих топологических законов о сферах и четырехмерном пространстве — доказал русский математик по имени Григорий Перельман. Восемнадцатого марта 2010 года — чуть больше трех лет назад — объявили, что ему присуждена Премия тысячелетия института Клэя. Но Перельман отказался от нее и от миллиона долларов, который к ней прилагался.

«Меня не интересуют ни деньги, ни слава, — сказал он. — Я не желаю быть выставленным напоказ, как животное в зоопарке. Я не герой математики».

Это не единственная премия, которую ему предлагали. Были другие. Престижные премии Европейского математического сообщества, Международного конгресса математиков в Мадриде и Филдсовская медаль — наивысшая награда в математике. Перельман отказался от всего и предпочел жить в нищете, без работы, ухаживая за старой матерью.

Люди высокомерны. Люди алчны. Им нужны только деньги и слава. Они не ценят математику как таковую, они гонятся лишь за тем, что она может им дать.

Я выключил компьютер. Меня вдруг покинули силы. Хотелось есть. Наверное, в этом все дело, решил я и отправился на кухню в поисках пищи.

Я поел каперсов, проглотил бульонный кубик и пожевал палочкообразное растение под названием сельдерей. Наконец раздобыл хлеба, который есть основа человеческого рациона, и стал искать в буфете, что бы такое на него положить. Первой попалась сахарная пудра. Потом смесь трав. Обе не подошли. В результате метаний и анализа информации о пищевой ценности я решил попробовать нечто под названием «арахисовая паста с хрустящими кусочками цельного ореха». Я намазал ее на хлеб и дал кусочек Ньютону. Ему понравилось.