Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская

— То есть как это — все видели? — возмутился Маликульмульк.

— О мой Бог! Рига настолько мала, что тут трудно сохранить в секрете даже расстройство желудка — весь день после того добрые горожане будут осведомляться о твоем здоровье и предлагать старинные прабабушкины средства. Постарайтесь объяснить все это его сиятельству, а моя благодарность вам — поверьте, безмерна.

Пристав замолчал, выжидающе глядя на Маликульмулька. А что тут можно было сказать? Тут можно было лишь откланяться.

Менее всего Егорий Лелюхин был похож на убийцу… Но который из убийц похож на злодея? Хрупкая дама с хрустальным голоском может оказаться отравительницей, а сколько таких, что оставляют людей погибать, не оказывая им помощи, и убийцами себя не считают?

Маликульмульк в сквернейшем настроении возвращался в замок. Ему совершенно не нравилось, что полицейские сыщики обвиняют Лелюхина. Хотя… пристав говорил об украденном рецепте, а герр Струве, помнится, — о взятке, данной тому, кто вовремя подсунет кунцевский бальзам покойной императрице. Но кто в сем мерзком и продажном мире не дает и не берет взяток? Разве что сам Маликульмульк, и то…

Тут он понял загадочное молчание пристава и завершил мысль вслух:

— …и то — по глупости!

Полицейский чиновник хотел отблагодарить его с далеко идущим намерением — чтобы Маликульмульк преподнес эту историю князю Голицыну именно в таком виде, в каком услышал ее в управе благочиния. Сие соблазнительно — сам он выглядит в деле об отравлении Илиша чуть ли не героем: ворвался в управу, вопил, призывал к действиям, способствовал обнаружению яда в мертвом теле, — и князь, и вся Рига будут о нем наилучшего мнения! Останется только, назло заносчивым бюргерам, поделиться этой славой с Гринделем — и все довольны, сущий апофеоз!

Но что, коли Лелюхин невиновен?

Будь он виновен — пристав, наверно, вел бы себя иначе, не изображал восторженного ангела и не лил сладко-шоколадных речей! Пристав просто сказал бы: мы благодарны вам, герр Крылов, а теперь уж справимся сами.

Маликульмульк остановился, осознав вторую свою глупость: отчего он не спросил, где Лелюхин? Если купец арестован — добиться встречи с ним! Расспросить! Выпытать правду! А теперь бежать назад как-то нелепо.

Рассудив, что ночь в камере лелюхинское здоровье не погубит, Маликульмульк быстро зашагал к замку. Следовало обо всем доложить князю.

Голицын сперва выругался, потом задумался.

— Ну-ка повтори внятно, что тебе пристав наговорил, — велел он и, выслушав пересказ, произнес мрачно: — Что-то тут концы с концами не сходятся. Зачем тому покойному аптекарю покупать сомнительный рецепт? Что, у него своих бальзамом, проверенных, на полках мало? Одно, впрочем, он сболтнул верно: кто-то не желал, чтобы ты, братец, стал расспрашивать Илиша.

— Я еще подумал — как осведомитель, живущий на Клюверсхольме, мог узнать, что у Лелюхина на фабрике тайно изготовлен яд?

— Ну, это проще всего — он, видно, приятель кому-то из лелюхинских работников.

— Но ведь Лелюхин — не дурак, чтобы открыто делать отраву! Ее мог изготовить один человек, и уж этот человек болтать бы не стал! Если только…

— Что?

— Если отраву не подбросили! Ваше сиятельство, ее можно было без затруднений сделать в любой из рижских аптек — и даже без ведома хозяина. Вы бывали в задних комнатах аптеки? А я бывал! Там столько всего мокнет, киснет, сушится, толчется и перегоняется, что лишнюю бутыль никто не заметит.

— Полиции нужно было спешно найти отравителя. А Лелюхин у здешних бюргеров — как бельмо в глазу. Особенно теперь, — сказал князь. — Ты просто не представляешь, какая грызня идет в магистрате. А мне Барклай де Толли рассказывал.

— Не представляю, ваше сиятельство. Хотя про Городовое положение восемьдесят пятого года слыхал.

Слыхал он об этом еще в минувшем году, в одно хмурое декабрьское утро, когда спать бы да спать, а ты плетешься в канцелярию и до самого обеда толком не можешь проснуться.

Маликульмульку на стол уже были положены документы, которые следовало хотя бы просмотреть. Когда он плотно уселся в кресло, подошел Сергеев и, глядя на кучу писем и прошений высотой в четверть аршина, вспомнил кстати историю Штейнгауэра. Стоило ему назвать имя — старые канцеляристы заулыбались. Вот тоже было дельце на два воза бумаг!

Иоганн Штейнгауэр был того же происхождения, что и Гриндель, — из беглых латышских крепостных. И так же, как отец Гринделя, он наловчился зарабатывать деньги. Штейнгауэр немедленно стал их вкладывать в недвижимость. Вскоре оказалось, что ему принадлежали огромные участки на левом берегу Двины, весь южный конец Московского форштадта, заливные луга, порт в Дюнамюнде и еще много всякой недостойной внимания мелочи, вроде отдельных домов в крепости. Маликульмульк очень удивился, узнав, что мельница на левом берегу Двины, которую он меланхолически созерцал из окошка башни Святого Духа, принадлежала первой рижской бумажной фабрике, которую устроил Штейнхауэр. Бумагу тут делали из тряпья.

Для полного счастья этому человеку, достигшему всего, на что лишь мог рассчитывать в Риге латыш (он стал эльтерманом браковщиков мачт), недоставало лишь сделаться рижским бюргером. И он заварил кашу, расхлебывать которую приходилось по сей день.

Чтобы стать бюргером, нужно было, во-первых, быть немцем, во-вторых, лютеранином, в-третьих — рижанином в третьем поколении, кроме того, родиться в законном браке и иметь рекомендации двух почтенных бюргеров. Если хоть с одним из этих пунктов неувязка, претендент мог сделаться разве что обывателем-айнвонером. За деньги богач купил почти все — кроме благосклонности барона фон Фитингофа. А это был чуть ли не самый влиятельный рижский господин. Как будто ему было мало родовых богатств — он женился на внучке фельдмаршала Миниха и взял за ней знатное приданое. Навоевавшись смолоду (даже с фельдмаршалом Ласси в Персии побывал), в двадцать пять лет барон подал в отставку, был назначен советником губернского правления и поселился в Риге.

— Вы ведь были в Немецком театре на Королевской? — спросил Сергеев.

— Да, разумеется, смотрел «Эмилию Галотти» и «Дон Карлоса», — отвечал Маликульмульк.

— Так этот театр Фитингоф за свой счет для города выстроил — и для него это было, как для меня — заказать себе полдюжины платков. Сказывали, он так любил музыку, что завел собственный оркестр из двадцати четырех человек. Но при этом был редкий сквалыга. До сих пор про нищих говорят: беден, как крепостной Фитингофа. С этим-то чудаком Штейнгауэр и сцепился…

Если бы разбогатевший латыш не до такой степени был на виду и не поднял столько шума в своей погоне за бюргерством, его интрига, может, и не вызвала бы у отцов города особого возмущения. Многие латыши старались породниться с немцами, это было дело житейское. Штейнгауэр, которому, кроме всего прочего, надоело заключать сделки через подставных лиц, додумался выдать дочку замуж за немца. Это был скромный бухгалтер Тобиас Эфлейн, приехавший в Ригу из какого-то немецкого княжества. Но гневный рижский магистрат, вдохновленный Фитингофом, такого зятя не признал достойным бюргерского звания, потому что бухгалтер женился на «подлой латышке».