Дело о старинном портрете - Катерина Врублевская

— Мне нужно идти. — Я встала с кровати, но голова закружилась, и мне пришлось сесть снова.

— Не торопись. Может, ты голодна?

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Что ты собираешься делать?

— Соберу вещи и на вокзал. Мне здесь больше делать нечего.

— Но почему? Неужели этот художник так насолил тебе, что ты даже не хочешь видеть его? А вдруг все не так, как рассказывают эти болтуны?

— Я чувствую, что они говорили правду.

— Что тебя задело? То, что у него связь с натурщицей? Полно… С кем не бывает? Натурщицы — девушки легкомысленные. А ты — настоящая красавица. Не думаю, что у твоего художника что-то серьезное с Сесиль.

— Зато я отношусь ко всему более чем серьезно.

— Полин, останься, прошу тебя! Посмотришь Всемирную выставку и новое творение инженера Эйфеля — его башню. А сколько в Париже удивительных мест! Я буду твоим гидом.

— Спасибо, Доминик, но я не могу. Найди мне фиакр. Мне пора, я и так уже здесь задержалась.

Он вышел из комнаты. Я быстро привела себя в порядок, пригладила волосы, надела шляпку и принялась ждать. Плювинье отсутствовал недолго.

— Я поеду с тобой, — сказал он, усаживая меня в фиакр.

— Нет, — покачала я головой и приказала кучеру: — «Отель Сабин» на авеню Фрошо!

Увидев меня, хозяйка расплылась в улыбке.

— Мадам Авилова, как хорошо, что вы вовремя вернулись. Через четверть часа у нас обед. Переодевайтесь и спускайтесь в столовую.

Только я собралась отказаться, как в желудке засосало, и я подумала: почему бы не пообедать, раз пансион входит в стоимость комнаты? Зачем так спешить на вокзал, да еще голодной? Заодно, может быть, узнаю какие-нибудь новости.

— Хорошо, я буду вовремя, — кивнула я.

Переодевшись в первое же попавшееся платье, которое вытащила из саквояжа, я спустилась в столовую.

За столом сидели двое постояльцев: невзрачный мужчина лет пятидесяти, с глубокими залысинами, и дама неопределенного возраста, которая подошла бы под определение «роскошная брюнетка», если бы не увядшие формы, откровенно выставленные из низкого декольте. Мужчина был в узком сюртуке серого цвета, его шею украшало пышное шелковое кашне. При виде меня он отложил в сторону салфетку, встал и поклонился. Дама посмотрела на меня с интересом. Она сильно благоухала «Персидской сиренью» Брокара[19].

— Познакомьтесь, наша новая постоялица, — возвестила хозяйка. — Между прочим, она тоже из России. Будет жить в розовой комнате.

— Князь Кирилл Игоревич Засекин-Батайский, — представился мужчина. — Занимаю зеленую комнату. Милости прошу. Всегда рад соотечественнице, особенно такой молодой и очаровательной.

— Очень приятно, Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора, — ответила я и повернулась к даме.

— Матильда Ларок, рантьерша, — улыбнулась она, оценила быстрым взглядом мой слегка помятый туалет и приступила к супу.

— Ваше лицо мне кажется знакомым, — сказал князь. — Вы из Санкт-Петербурга?

Нет, из N-ска, — ответила я, — и в столице мне приходилось бывать нечасто. Последний раз — вместе с покойным мужем, пять лет назад.

— Вы приехали на выставку? — спросила мадам Ларок. — Весь мир стремится в Париж, чтобы увидеть чудеса, представленные на ней.

— У меня здесь дела, которые я, кажется, уже завершила, поэтому надолго в Париже не останусь. Может, еще день-два, и все.

— Что вы говорите?! Разве можно уехать, не посмотрев достопримечательности Парижа! — всплеснула руками хозяйка. Но по ее тону я поняла, что она просто не хотела терять постоялицу.

— С удовольствием покажу вам достопримечательности, — предложил Засекин-Батайский, а мадам Ларок покачала головой, по-видимому осуждая настойчивость князя. — И все же где-то я вас видел… Вспомнил! Это поразительно! В галерее Себастьяна Кервадека, что на площади Кальвэр, выставлен эскиз Энгра к его картине «Одалиска и рабыня». Так лицо девушки словно с вас списано, мадам Авилова. Я сразу подумал, что у его натурщицы были славянские корни.

— Спасибо, князь, что сравнили меня с натурщицей, — нахмурилась я, вспомнив Сесиль Мерсо. — А может быть, с одалиской или рабыней?

— Прошу прощения, — проговорил князь, — я не задумался о двусмысленности моего сравнения. Но должен сказать, что Энгр был великим художником. И его эскиз стоит пять тысяч франков!

— Смею напомнить, дорогой князь, — сказала Матильда Ларок, — что у Энгра одалиска лежит, отвернувшись от зрителя. Что касается ее лица, то видны только подбородок и часть носа. Я не в восторге от этой картины: живот висит, талии нет совсем. И почему за картины Энгра платят такие огромные деньги?! Только потому, что он нарисовал императора Наполеона Бонапарта сидящим на троне? Или баронессу Ротшильд? Естественность, конечно, вещь прекрасная, но разве стоит ею так увлекаться?

Мне понравились точные, хотя и безапелляционные суждения яркой парижанки, поэтому я заметила:

— Не каждому художнику, мадам Ларок, выпадает возможность написать портрет императора и оставить свое имя в истории. Что же касается портрета баронессы Ротшильд, то, судя по всему, Энгр брал за работу большие деньги, иначе толстосумы не заказывали бы у него картины. Они платили не столько за мастерство, сколько за репутацию.

— Работа, о которой я упомянул, мадам Ларок, — заволновался Засекин-Батайский, стараясь доказать свою правоту, — это эскиз, свидетельствующий о творческих поисках художника. Разве не интересно узнать, спустя восемьдесят пять лет, как художник искал модель, какие ракурсы выбирал…

— Этой натурщице следовало питаться одной овсянкой, как делают англичане, — доедая суп с корнишонами, ответила Матильда. — Противно смотреть, как некоторые дамы берут деньги за то, что выставляют напоказ изъяны фигуры.

Ее декольте кричало об обратном.

— Никогда еще не видел тощую лошадь, питающуюся овсом, — кольнул собеседницу князь.

— Ах, князь, оставьте ваши булавочные уколы. Право, они смешны.

— Мадам Ларок, вы меня, конечно, извините, но в вас говорят предрассудки. Еще поэт воспевал:

И одалиской Энгра, чресла

Дразняще выгнув, возлежит,

Назло застенчивости пресной

И тощей скромности во стыд.[20]

А вам лишь бы покритиковать. Рантьерша не удостоила его даже взглядом.