Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

– А где же, позвольте узнать?

– Это одному Богу ведомо. Все у него в руках. И человек, и цветочек полевой… Все – его творения. Да что там цветочек! Вода! Даже у воды есть память! Сами же ученые и доказали! Еще пятьдесят лет назад! А потом – в кусты…

Леднев вздохнул.

– Как же, как же. Наслышан, – сказал он ехидно. – Ученые доказали. Если обматерить наполовину полный стакан – он сразу превратится в наполовину пустой. И каждая молекула воды в этом стакане так исказится от гнева и отвращения, что лучше уж вам эту гадость не пить. Хотя это вас не спасет. Потому что вы сами на 80 % состоите из молекул воды – и они вам обязательно отомстят за оскорбление своих Н2О-чувств. Они же все слышали! Запомнили, намотали на ус, т. е. на атом водорода, и теперь жди от них беды. Впрочем, есть выход: молитва, покаяние, крещенское купание…

– Вот именно! Хорошо, что вы это понимаете. Или вот, например, земля, – вдруг перескочила пытливая мысль Лидии Аркадьевны. – Тут вот некоторые граждане ученые смеются над нами, патриотами. Мол, земля у нас плоская. Ну, тупые… Какая разница? Пусть дураки спорят о том, какой формы земля. Дело ведь не в том, плоская земля, круглая или квадратная. Дело в том, как это могут использовать против нас наши враги.

– А как это могут использовать наши враги? – удивился Леднев.

– Да очень просто! Вы когда-нибудь видели, чтобы пуля летела по кривой? То-то же! Если земля круглая – пусть они попробуют из другого полушария стрелять по нашим военным базам, ха-ха-ха! Они и сами понимают, что ничего не получится. Пули же не смогут обогнуть землю по кругу – они просто улетят в космос!

– Э… Но позвольте…

– Зато если мы в них стрельнем со своей плоской земли – то прямой наводкой угандошим все там нафиг сразу.

– А… То есть, вы полагаете, что форма земли, законы физики, траектория пули – это все подчинено идеологии?

– Не знаю, какие там законы физики. Есть один Закон Государев, остальное – крамола! Заряды, которые не подчинены идеологии – это из говна пуля. Вы вот умный вроде человек, на Духовный комитет работаете, а простых вещей не понимаете…

Она еще что-то пробормотала, совсем бессвязно, и отключилась, наконец.

– Не вини себя в том, на что влиять не можешь. Хотела спасти – молодец, не спасла – смирись, на все воля Божья. Человек другим человеком не спасется, спаси себя – и будет с тебя. Понимаешь, о чем это?

– Да, батюшка.

– Все у тебя, чадо? – отец Андрей поднимает епитрахиль, готовясь уже читать надо мной разрешительную молитву.

– Нет, батюшка. Есть еще кое-что.

– Рцы.

– Накануне сон видела…

– Пустое. Сон и сон. Девицы слишком впечатлительны к таким предметам. Отсюда – вечная бабья суеверность.

– Я знаю, но… Сон был не простой, а про Него… Спасителя. Хотя Его там не было, но все во сне говорило о Нем. Я проснулась с этим чувством: да, о Нем! Сначала – восторг, и благодарность, и умиротворение, что в дар получила такую драгоценность, такую высокую тему, а не как мне обычно снится… А потом сразу тревожно стало: а вдруг это бесы так со мной играют? Как я могу различить?

– Ох. Ладно. Не отстанешь ведь. Рассказывай свой сон.

– Ну, вот, значит. Будто бы стою в узкой зале… Хотя неизвестно, почему в узкой: ни стен не видно, ни пола, ни потолков – словно все на воздухе висит. Но как-то все стеснено, сумрачно, сдавлено с боков. В центре – длинный стол, покрытый простой холстиной. Я вижу его с торца. По бокам стола – скамьи и лавки. А напротив, во главе стола, – высокий прямоугольный трон из черного дерева с резьбой – присматриваюсь и понимаю, что это оклад без лика. И все пусто – лавки, трон. Никого. Пустая скатерть. Пустой воздух. Свет без света. Звук без звука. Но есть какой-то важный, неумолимый смысл во всех этих оставленных вещах. И самый этот смысл – оставленность. Сердце знает откуда-то: это – наказание. Но не от гнева Его, а от печали. Печаль. Все вокруг – Его печаль. «Где же все? Где Он сам?» – спрашиваю в пустоту. А в ответ… Как бы невидимый апостол или ангел за него говорит…

Я замолчала, не зная, как передать эти слова.

– Ну? Что говорит-то?

– Стыдно произнести.

– Да уж произнеси так, чтоб не стыдно.

– Говорит: мол, а не пошли бы вы все… Вот так примерно.

Молчание. Поднимаю глаза на отца Андрея. Он смотрит куда-то вбок слабым, каким-то детским взглядом – и впервые его лицо выглядит таким старым.

– Ты опять рисовала образа? – наконец спрашивает он.

Я кивнула.

– Почему же не говоришь мне?

– Потому что не раскаиваюсь в этом. Ведь нельзя же исповедоваться во грехе, если не хочешь оставить его. Так ведь?

– Значит, не хочешь оставить… Почему? – он склонился пониже и придвинулся, и я автоматически сделала то же самое, так что мы стали похожи на заговорщиков. – Неужели ты надеешься стать художником?

– Я и есть художник.

– И с чего же ты это взяла?

– Ну… – я задумалась. – Когда я рисовала, люди собирались вокруг меня – любили смотреть, как я рисую. Мои рисунки любили.

– Ага. Выходит, ты художник, пока у тебя есть зрители?

– Не знаю… Нет. Еще – пока у меня есть зритель вот здесь, внутри.

– И все-таки сперва ты сказала про тех, кто снаружи. Про других. И это верно. Потому что заниматься каким-то делом человека побуждает надежда, что результаты его труда будут нужны другим людям. Но если само ремесло твое запрещено, на что ты надеешься? Ты ведь понимаешь, что у тебя никогда больше не будет зрителей? Да что там – даже учителей у тебя не будет. Даже товарищей по цеху.

– Не знаю. Но… откуда-то знаю, что все изменится.

– Что «всё»?

– Все, – прошептала я.

– Ох, чадо, – вздохнул Андрей. – Крамолу говоришь. Что же с тобой делать?

Исповедь моя затянулась, и я затылком чувствовала усталость и напряжение людей в очереди. Кто-то не выдержал и громко проворчал: «Ну сколько можно!..»

Отец Андрей выпрямился, строгим огненным взглядом обвел паству:

– Ропот слышу! Не в магазин пришли.

Он снова обернулся ко мне и долго внимательно всматривался.

– Постой-ка… А не тебя ли выдвигали года два назад в школу иконописцев?

Я кивнула.

– Вот оно что… А я-то думаю, имя какое-то такое, по-особому знакомое… Теперь вспомнил. Я ведь сам подписывал разрешение. Видел твои работы на комиссии. Ничего не скажу… Одобрил. И отец Григорий одобрил. Но – поздно, было слишком поздно. Да, да…

Я посмотрела на него с благодарностью.

Он задумался.