Мужчины как дети - Татьяна Веденская

– Отлично, – как-то напряженно кивнул он.

– Ну, пока. Надеюсь, ты все успеешь. Мне бы не хотелось, чтобы возобновились визиты.

– Я уверен, что управлюсь за один раз, – заверил ее он и проводил долгим взглядом. После того как она вышла, Лемешев вылез из-под стола, заметался по комнате, разыскивая взглядом свою сумку. Нашел ее, схватил, снова полез под стол – к сейфу, который он уже благополучно вскрыл. А там… и удивлению его не было предела – в этом старомодном простеньком ящике, открывающемся с трех пинков одной прищепкой, лежало сто пятьдесят тысяч долларов. Налом. Что это за деньги, почему они тут лежат – Лемешев не знал. Никаких указаний или тем более приказов найти деньги у него не было. Не было даже упоминания о том, что Пашка Светлов может их хранить. Также не было у Пашки никаких долгов перед корпорацией монстров (как Свитский любил величать их скромное новообразование). Так что… Лемешев сидел под столом, нервничал и напряженно думал, как же ему теперь поступить.

* * *

Человек привыкает ко всему… Павел много раз говорил эти слова, не придавая им особенного значения. Просто уместные слова. Бизнесмены, оставшиеся без бизнеса, привыкали жить без своего дела. Заводы останавливались, люди учились жить без работы. Чьи-то жизненные планы летели к чертям собачьим, к этому тоже привыкали. А кто-то вывозил семью в Испанию, потому что там недвижимость подешевле, чем во Франции. И гражданство получить легче. Человек привыкает ко всему, к хорошему – особенно быстро. Когда Степанов и Светлов еще только начинали свое, если можно так выразиться, деловое сотрудничество, Павел долго пытался думать, что он только лишь мозговой центр, только аналитик в этом волчьем стане. И что жизнь так уж сложилась, что в каком-то другом направлении применить его способности оказалось делом невозможным. В конце концов, Павел действительно привык относиться ко всему, чем занимается, как к работе. Ничего личного, только бизнес. Эта фраза как нельзя лучше отражала его мировоззрение.

– Передо мной ставится задача, я ее решаю, и делаю это хорошо. Я работаю головой, а не автоматом Калашникова.

– Может быть, с автоматом в руках ты бы вредил меньше, – возражала Лида. Да, были времена, когда они еще обсуждали это. Пятнадцать лет назад в России творилось что-то невообразимое, и требовалась очень здоровая психика и крепкие нервы, чтобы засыпать спокойно. После смены годов тысяча девятисотых на двухтысячные работать автоматом стало неприбыльно и немодно, начался век чистых рук. И именно тогда, лет пять назад, если быть точным, Павел впервые заподозрил, что то, чем он занимается, все-таки дело мерзкое. И даже если он вершит его в числе миллиона других таких же, как он; и даже если сам он не заглядывает ни в чьи глаза, тыча паяльником, от этого он лучше не становится. И если в результате его гениальной комбинации (сочетания государственно-силового давления и умеренных денежных вливаний) один конкретно взятый честный человек, пытающийся поднять российское производство, взял да и повесился (и почему ему не жилось без денег, ведь человек привыкает ко всему?) – значения этого события нельзя недооценить. Что это было – приступ совести? Почечная колика? Бессонница на фоне проблем с поджелудочной? Но с тех самых пор Павел начал внимательно смотреть вокруг себя, наблюдать за происходящим и старательно анализировать полученные данные. Его больше не интересовало, кто купил «Макларен»[6], а кто построил бассейн. У кого дети в Гарварде, а кто сетует на дороговизну парковки для личного самолета в Европе. Зато когда у одного знакомого и даже близкого друга господина Свитского обнаружили неоперабельный рак желудка четвертой стадии, Павел немедленно поставил галочку. «Справедливо. Неотвратимо. Беспощадно» – так действовал закон, который не был записан ни в Гражданском кодексе, ни в понятиях, по которым следовало жить.

«А что тебя удивляет? – спрашивал сам себя Светлов. – Кто к нам с чем зачем, тот от того и того. Тогда что же будет с нами?» – неминуемо задавался он вопросом. А так как на вопрос этот не было никакого толкового ответа, приходилось пить. И не просто пить, а бесконечно что-то отмечать. И покупать джип. И жене тоже джип. И дом, в котором хоть иногда ему улыбалась любовь по имени Маша с такими Лидкиными глазами, что хотелось целовать их и целовать. И ждать того неотвратимого и беспощадного – стук, который уже раздался во множестве домов, – которому открыли множество дверей. Павел боялся, очень боялся расплаты. Он чувствовал, что набрал в кредит уже слишком много, и проценты капают, а отдавать-то чем? Чем можно расплатиться с тем, для кого деньги не играют никакой роли? Но человек ко всему привыкает, и Павел привык бояться и ждать. Зато теперь, лежа в безукоризненной тишине медицинской палаты, он чувствовал, что бояться ему больше нечего. Его час настал и прошел. Все уже случилось, все вполне достойно задумано и не менее достойно исполнено. Он может только чувствовать, как кто-то иногда, изредка держит его за руку. Еще – как ему меняют белье и, кажется, иногда моют. Павел мог чувствовать, как болит от бесконечного лежания тело, но двигать этим телом он не мог. Ему хотелось думать, что за руку его держит жена Лида, а моет, напротив, кто-то неизвестный. Но понять, как это все есть на самом деле, он не мог. Павел старательно пытался открыть глаза, ведь несколько раз же у него получалось. Но это было сложно, требовало неописуемых усилий, и хватало его максимум на минуту. Впрочем, что такое минута, и чем она отличается от трех часов, он сейчас тоже сказать не мог. Время слилось для него в одну большую кашу, в которой он завязал, как в зыбучих песках. Время не имело структуры. Не определялось рассветами, которых он не видел, и закатами, которые тоже в его безмолвном мире никак себя не проявляли. Единственное, что было позволено Павлу, – это думать. И он занимался этим постоянно, вспоминал свое детство, брата Сашку, от которого он все время пытался сбежать и уйти в Антарктиду. Вспоминал Лидку, не ту, сегодняшнюю крашеную блондинку со злым взглядом, а Лидку Захарову, веселую бессовестную оторву, которая сидела на задней парте, ходила в короткой юбке, вечно нарывалась на вызовы к завучу и получала «неуды» по поведению. С тех самых пор, как они впервые поцеловались на школьном чердаке, ни одна женщина не вызывала такого жгучего интереса и порой такой ярости, как его жена. Кто бы мог подумать, что они будут жить ТАК! Любопытно, как Лидка поступит теперь? Наверное, бросит его. Не сразу, через какое-то время, если он, конечно, не помрет тут, так и не вынырнув наружу из этого озера безмолвия. Поначалу, конечно, будет корчить из себя примерную жену, сидеть у его кровати, возить ему апельсины, которые ему все равно никак не съесть. Сколько пройдет времени, прежде чем она оставит около него какую-нибудь сиделку за три копейки и пойдет строить свою жизнь? Теперь так, как хочется ей. Кто ее теперь удержит и чем?

«Это надо ж было именно сейчас оставить дома сто пятьдесят штук!» – про себя воскликнул Павел. Обычно он хранил деньги только в депозитарных ячейках, на крайний случай в акциях предприятий энергетического сектора, но тоже в тех же ячейках. И надо ж было случиться, что именно теперь, буквально накануне аварии, он достал эти деньги, чтобы выкупить один очень интересный участочек земли. Назавтра денег бы в доме не было, а сегодня у Лидки развязаны руки. Впрочем, все-таки это даже хорошо, что они не будут ни в чем нуждаться, подумал он. Главное, как же Машка-то все это перенесет. А если Лидка притащит в дом мужика? Как он отнесется к его принцессе? От всех этих мыслей Павел уставал ничуть не меньше, чем от трех часов в спортзале, если бы он их там проводил. Когда-то он пытался заниматься своим здоровьем, а потом, со временем, страх поглотил все благие начинания. Какой смысл качать штангу, если согласно божьему промыслу тебе непременно на голову свалится кирпич. Или случится что-нибудь не менее неприятное, а еще хуже, если не с тобой, а с кем-то из близких. Павел видел и такое, ставил галочки. В его статистике галочек уже было проставлено немало, случаи были самые разные. Так что здоровьем Паша не занимался, все больше пил.