Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания

В Москве Элизабет успела обработать Биеца, и тот с энтузиазмом взялся за создание российской секции Militant. Взять нас с наскока она не смогла и перешла к длительной осаде РПЯ. Вскоре подъехал ее товарищ по партии Роберт Джонс, крепкий лысый мужик среднего роста, больше похожий на возрастного футбольного хулигана, нежели на троцкистского активиста. Роберт очень плохо говорил по-русски, с жутким акцентом. Элизабет знала язык лучше, хотя, как и Роберт, закончила лишь краткосрочные курсы русского перед отправкой в Советский Союз.

Militant отличается от других троцкистских тенденций тем, что придерживается тактики энтризма, проще говоря, его активисты организованно входят в крупные левые реформистские партии, дабы убедить ее членов в правильности троцкизма и переманить их к себе. В Англии Militant находился внутри Лейбористской партии, потом внутри тенденции начались споры, все закончилось расколами и распадом Militant на несколько соперничающих сект.

Откуда эта идея энтризма? Троцкий в одной статье посоветовал английским троцкистам работать внутри Лейбористской партии, и вот этот один совет, выданный в конкретной политической ситуации, Militant абсолютизировал и сделал из него рецепт на все времена и все случаи политической жизни. Вырывать из «священного писания» какой-то кусок и строить на этом куске здание собственной «церкви» – типичная черта сектантов, как троцкистского, так и любо другого толка.

Но вот беда: Советском Союзе не существовало больших левых реформистских партий. Куда входить? Не в КПСС же! Но Militant вывернулся из этой ситуации весьма своеобразно. Вначале, говорили идеологи тенденции, на волне перестроечной демократизации нужно способствовать зарождению и развитию массовой рабочей партии (а то, что она появится, никто в Militant не сомневался), параллельно создавая организацию троцкистов, а потом, когда реформистская партия появится, троцкисты войдут в ее ряды, чтобы преобразовать партию в авангард революции. Вот такая сложная задача. Роберт уехал решать ее в Москву, а Элизабет осталась в Ленинграде. Затем из Англии в помощь Элизабет приехал еще один активист, парень лет 30, худой, в очках – типичный «ботаник». Я с позволения профессора Юрия Васильевича Егорова пригласил его и Элизабет на семинар по новейшей истории, чтобы они рассказали о троцкизме, о положении трудящихся на Западе. Они пришли, но не смогли воодушевить моих однокурсников, а, наоборот, разочаровали какими-то плоскими рассуждениями об ужасах капитализма.

Осенью на нашем горизонте нарисовалась еще одна троцкистская команда – американцы из Интернациональной коммунистической лиги спартаковцев. Они приехали с уже готовым тиражом журнала «Спартаковец». Его содержание озадачило. Спартаковцы не столько обличали капитализм, столько другие троцкистские группы и тенденции, причем языком сталинистского агитпропа 30-х годов. Конкуренты объявлялись «лакеями империализма», «двурушниками», «шавками буржуазии». А английский троцкист Джерри Хилли, создатель Революционной рабочей партии, обвинялся в растлении малолетних девочек. Якобы бывший докер, здоровяк Хилли, обращал девушек в троцкизм исключительно через постель. В журнале «Спартаковец» мы узнали об одной страшной болезни – сталинофобии. Это когда, критикуя сталинизм, ты не пользуешься диалектическим методом, а все очерняешь, не желаешь признать, что сталинизм сохраняет связь с Октябрьской революцией, и в итоге оказываешься в лагере империалистической реакции. Надо ли говорить, что, по мнению спартаковцев, в этом лагере оказались все троцкисты, и лишь они, спартаковцы, сохранили верность учению Ленина-Троцкого? Кроме того, спартаковцы призывали поддержать советское вторжение в Афганистан.

Я не особенно хотел общаться ними, но они прилипли, как банный лист к ягодице. Они – это: здоровый широкогрудый мужик с черными усами, похожий на ковбоя – он предпочитал клетчатые рубашки и сапоги-«казаки»; Виктор – мужчина интеллигентного вида лет 35 с рыжей щетиной на лице, с польской фамилией, кажется – Грабовский; и Марта Филипс, худая еврейская женщина в очках, под очками – безумные глаза. Как потом выяснилось, широкогрудый мужик был не ковбоем, а до вступления в ИКЛ работал моряком дальнего плавания. Активистом стал после развода. Ходил в разные общества, остался с троцкистами.

Троица нас затерроризировала! Они приходили без приглашения на наши собрания, обрывали наши телефоны. И все ради того, чтобы мы вступили в их тенденцию.

А познакомились мы с ними на демонстрации 7 ноября. Шли мы уже не под черным флагом с красной звездой, а под красным с эмблемой IV Интернационала – серп и молот на цифре 4. В ночь перед демонстрацией я стащил вывешенное на доме старое советское знамя, закрасил желтый серп и молот, а в центре полотнища синим фломастером нарисовал символ троцкистского Интернационала. Получилось не очень красиво, я не художник, но достаточным для того, чтобы утром привлечь к себе внимание спартаковцев из США.

Они подошли, держа в руках журнал, на черно-белой обложке - Ленин и Троцкий, а также бессметный слоган: «Да здравствует дело Ленина-Троцкого!». Их было двое: моряк и Виктор. Они широко улыбались, говорили, что рады встретить троцкистов на родине Октября. Мы дошли вместе до Дворцовой. Я им сказал, что мы дружим с французской организацией Lutte Ouvriere.

- О, это ненастоящие троцкисты! Они вслед за врагами рабочего класса не признают государство Восточной Европы рабочими, они не приветствовали вхождение Красной армии в Афганистан, - тут же заявил Виктор.

На Дворцовой площади на них набросились сталинистские старики, стали рвать их журналы с Троцким на обложке, кричать: «Сволочи! Провокаторы!» Мы защитили Моряка и Виктора. Я залез на постамент Александрийского столпа и начал ораторствовать. Рядом встал кто-то из ребят с флагом IV Интернационала. Я говорил, что революционная программа большевиков не имела ничего общего со сталинизмом, что именно сталинизм привел к реставрации капитализма в СССР, что советским трудящимся необходимо сохранить остатки завоеваний Октября, в частности, противостоять приватизации национализированной экономики и разрушению планового хозяйства. Меня слушало человек сто, а Грабовский фотографировал, как я в берете, стоя на постаменте Александринского столпа, выступаю на фоне троцкистского знамени, а знамя развевается на фоне Зимнего дворца.

Потом, в январе 1991-го, в Париже, на одной из демонстраций против войны в Персидском заливе, я увидел французских спартаковцев, они продавали свою газету «Молот». На первой полосе я обнаружил себя, выступающего на Дворцовой 7 ноября. Заголовок гласил: «Спартаковцы поднимают знамя IV Интернационала на родине Октября». Так вот зачем меня фотографировал Грабовский! Меня охватило возмущение. Я подошел к распространителям «Молота». Поздоровался по-французски, а потом, тыча пальцем в «Молот», начал на ломанном английском: «Ит из ай, он зе фото, бат ай эм донт спартакист! Айдестенд?!», Распространитель, а точнее – распространительница, дамочка лет 30, растерялась: «Уи, Уи!». Я продолжал напирать: «Ват, уи! Ват?! Ит из нот труф! Ай эм донт спартакист, айдестенд?!» «Уи!» - спартаковка быстро моргала, испуганно глядя на меня. Я отчаялся, что либо ей объяснить. «Уан момент, эскиузьми, - сказал я, вырвал из ее рук экземпляр газеты, а потом, показывая ей на фото, еще раз сказал: - ит из донт ай». «Уи!». «Фак спартакист!» - бросил я на прощание. Пьер меня успокоил, когда я рассказал ему о фотографии в «Молоте»: «Они так делают, мы это знаем».