Последнее послание из рая - Клара Санчес

– В котором часу Эдуардо возвращается домой?

– Последнее время он вообще не возвращается. Я его не видела уже пятнадцать дней.

– Да уж, – сказал я, думая о том, что он и меня-то звал лишь для того, чтобы вместе пойти в город, и для того, чтобы потом я, как раньше, тащил его домой, потного и бледного, с волосами прилипшими к черепу, что придавало ему печальный вид. Конечно, теперь я ему не был нужен, потому что все еще принадлежал миру, который уже перестал быть его.

Марина пригласила меня войти в дом и посмотрела назад, в сторону коридора, в глубине которого проходили детство и отрочество ее детей, да и мои тоже. А также всех тех, кто рос вместе с деревьями, со строящимися торговыми центрами, когда наши познания расширялись подобно огню на убранных полях.

Мне хотелось погулять с Уго. «Привет Угито», – сказал я ему, почесывая голову. По агатовым глазам и розовому языку можно было судить, что пес буквально задыхается. Хвост вилял во все стороны, Уго, которому было уже довольно много лет, был единственным, кто не старел, возможно, потому что у него не было на это времени. Да и вкусы его не менялись. Он всегда хотел одного и того же, того, что делало его счастливым. Он будет единственным, кто умрет, не проделав всего пути к смерти.

Марина протянула мне поводок.

– Ему будет полезно прогуляться вне дома. Но у меня нет времени для этого. Теперь все лежит на моих плечах, понимаешь? Я отвечаю за дом, собаку, домработницу, за все, за все, понимаешь? Все на моих плечах.

Она никогда не называла прислугу «девушкой» или «слугой, живущей при доме». У нее хватало такта называть ее «домработницей». Такое владение языком восхищало меня.

Я закрыл калитку, и мы с Уго начали спускаться с холма к тропинке. Несмотря на то что он буквально бесновался, когда видел, как бегают другие собаки, или когда по воздуху пролетал мяч, мы продолжали идти шагом в направлении рощицы.

– Ты так никогда и не меняешься, да? – сказал я ему, обратив внимание на то, что все, что казалось нормальным, постепенно становилось мне странным образом чуждым, словно я отдалялся от всего этого подобно еще не изобретенному спутнику земли. Моя мать еще не вернулась от дантиста. Ни она, ни я никогда не говорили, что она на работе, всегда либо «у дантиста», либо «в клинике». А когда она, наконец, возвращалась, то валилась на диван и спрашивала, как идут дела, а я пожимал в ответ плечами. И думал о том, что через год-два ее мускулатура опять станет дряблой и она уже не будет выставлять напоказ ни мощные икры, ни упругие щеки. И мне было жаль мою мать в будущем, такую непохожую на то, что было в прошлом. Иногда приходящая домработница оставалась, чтобы подождать ее, а когда видела, как она возвращается из того, другого, мира, в который жизнь забросила ее против воли, обнимала ее и громко говорила, что приготовила большущий флан,[3]который мы можем съесть, когда будем смотреть по телевизору кино.

Отец иногда звонил мне по телефону и просил приехать к нему в студию повидаться. Но мысль о том, что отец, который, как я (видел в течение всей моей жизни), приезжал и уезжал всегда в костюме и при галстуке, живет не в квартире, занимающей целый этаж, и не в отдельном доме, а именно в студии, казалась мне экстравагантной, и ехать к нему не очень хотелось.

Я ожидал появления Эйлиена там, где он обычно играл со своей собакой. Земля становилась все темнее по мере того, как дорожка уходила дальше в гущу сосен, а небо поднималось немного выше.

– Это место обособляет человека, правда? – прозвучал внезапно голос Эйлиена у меня за спиной. Его немецкая овчарка и мой Уго смотрели друг на друга. Наступала ночь.

– Я надеялся, что встречусь с тобой, – сказал я ему.

Мои слова явно польстили ему. Судя по всему, он только что принял душ и надушился, так что местами его тело еще было влажным. Подумалось, что женщинам непременно захочется заняться любовью с таким чистым и дородным мужчиной, который к тому же знал сотни вещей, которые другие мужчины либо игнорировали, либо презирали. Никто из тех, кого я знал, не потрудился разработать такую теорию любви, как он, и никого из них не заботило то, что ощущалось, но оставалось невидимым. Не то чтобы я верил в подобное, но от этого вопрос не казался мне менее интересным, чем все остальное. Невозможно соперничать в какой бы то ни было области с человеком, который верит. Мы медленно пошли по рощице.

– Столько всего случилось, – заговорил я.

Эйлиен посмотрел на меня сверху вниз и похлопал по плечу.

– Ты никогда не поднимался на Нидо? – спросил он, показывая на самую близкую к нам гору.

Я отрицательно покачал головой.

– Высота отменная. Прочищает глаза, легкие и открывает перспективу.

Что он хотел этим сказать? Разговаривал со мной в поэтическом ключе? Ни за что на свете я бы не хотел дойти до Нидо и подняться на нее. Может, я решился бы на это с Эду, чтобы посмотреть, как он мучается, потеет и сжимает зубы. Но в одиночку… Mне даже думать об этом не хотелось. Я никогда не предпринимал бесполезных усилий. И мне казалось, что Эйлиен тоже.

– А ты поднимался?

Он отрицательно покачал головой:

– Если бы я был таким молодым, как ты, то поднялся бы.

– Но раз ты этого не сделал раньше, зачем делать теперь?

– Потому что я переживаю период тоски. Тоски по поводу того, что не сделал этого. Сейчас мне хотелось бы забраться на какую-нибудь гору вроде этой и стать более честолюбивым, и любить так, как я раньше любить не умел.

– То, что ты говоришь, очень печально, – сказал я, – потому что это означает, что я сейчас не хочу того, что могу сделать, и захочу этого потом.

– Когда это будет трудно и почти невыполнимо. Мы безрассудно теряем способность желать. Вот сейчас я не могу мечтать, а следовательно, и исполнять свои мечты, которые меня изменят к семидесяти годам.

– Но если ты исполнишь их сейчас, то лишишься их в будущем, – сказал я ему. – Они уже не будут мечтами.

– О чем и речь. О том, чтобы мечтать как можно меньше. Потому что мечты, хотя кажется, что это не так, на самом деле связаны больше с прошлым, чем с будущим, особенно если ты прожил уже достаточно долго. Мечтай сейчас. Сейчас самое время. Для тебя они пока не опасны.

Я поискал в своей памяти какую-нибудь мечту и не нашел ничего, кроме мечты о Тане.

– У меня была только одна, – сказал я.

– Горькая?

Я ответил положительно, обрадовавшись, что через несколько лет смогу обойтись без нее.

– Странно, – сказал Эйлиен, – ничто не является поистине важным, пока не поселится в памяти.

Память должна быть чем-то вроде бога, который находится у нас в голове и дает нам возможность бросить взгляд на самих себя как бы со стороны. Этот бог видел, как я вместе с матерью пересекаю мрачный и холодный пустырь, направляясь в слабо освещенную по вечерам Соко-Минерву. Видел, как я, болтая не достающими до пола ногами, ем гамбургер, а мать разговаривает с хозяйкой заведения. И видел конкретное ощущение того времени, состоявшее в том, что они, я, все, кто был там, и те, кто вел машины по шоссе, и те, кто спал дома, – все мы как бы кружились в том, чего на самом деле нет.