Змея - Луиджи Малерба

На руке у меня был компас. Может, и во мне самом были какие-то навигационные приборы, этого я не скажу. Во всяком случае, полет мой отвечал всем требованиям высшего пилотажа. Таяли последние остатки тумана, разорванного порывами ветра и стекавшего в город вдоль русла реки; наверху был теплый и мягкий воздух, внизу блестели на солнце крыши, сверкали провода трамвайных линий и оконные стекла. Много народу собралось на балконах и даже на крышах, чтобы посмотреть на меня, на дорогах образовались настоящие пробки. Завтра весь город будет говорить об этом событии, то есть о том, как я летал, «Гадзетта» напечатает обо мне статью, и я дам ее прочитать Мириам. Я кружил вокруг соборной колокольни, над трубами макаронной фабрики «Барилла», все стояли, задрав голову, и смотрели на меня. В соннике полет истолковывается так: к удаче, почестям и богатству.

Если ты видел грузовик с тюками соломы, быстро мчащийся по дороге на юг, а вскоре после этого — другой грузовик с такими же тюками соломы, мчащийся по той оке дороге, но только па север, ничего не говори, не говори, что молено было оставить тюки соломы там, где они лежали прежде, не обращай на это внимания и иди, куда шел. Ты спешишь на север, но всегда найдется человек, спешащий на юг. Сто человек бегут на север, а другие сто — на юг. Не задумывайся над этим, спокойно продолжай свой путь и знай: обо всем заботится Создатель. Когда ты видишь машины с углем, кирпичом, железом или железнодорожные составы с автомобилями или пушками, мчащиеся в противоположных направлениях, не обращай внимания, пусть себе следуют своей дорогой, ибо потом, после этой гонки, все снова станет на свое место. Как и ты, как и все другие люди, которых ты видишь бегущими в противоположных направлениях. Включайся тоже в эту игру, если не хочешь, чтобы о тебе подумали плохо, двигайся вместе со всеми и знай: Создатель сам позаботится о том, чтобы поставить все снова на место.

Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем ничего, так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился у меня под окнами, никто не заходил в магазин — совсем как тогда, когда я ездил на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился и не строил свои ужасные рожи перед моей витриной. Город продолжал жить и двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня я говорил себе: так ничего и не случилось, еще один день прошел без всяких происшествий.

За стеклом витрины я видел проходивших по улице мужчин, женщин, собак и так далее. Я слышал, как люди разговаривают, чаще всего спокойно, ибо, как правило, все ограничивалось обрывком фразы, долетавшим до меня через приоткрытую дверь и сразу же растворявшимся в уличном шуме или тонувшим в следующей фразе. Я не успевал возненавидеть проходивших мимо, просто не хватало на это времени. Совсем как в трамвае, говорил я себе, смотришь в окошко и не успеваешь возненавидеть пешеходов. Разница только в том, что трамвай двигается, а люди кажутся неподвижными, тут же люди двигаются и проходят мимо, а ты сидишь за стеклом витрины.

Я внимательно прислушивался ко всему, в том числе и к чередованию времен года, но природа не заботится о том, чтобы заблаговременно предупреждать тебя о грядущих переменах. 23 сентября должен был произойти переход от лета к осени, я сидел и ждал, но ничего не изменилось. Казалось, никто ничего не замечает, не случилось ничего, достойного внимания, люди, как всегда, с безразличным видом проходили по улице. И все.

На следующий день воздух словно бы потяжелел, черное небо было насыщено магнитными волнами, молниями, громом. Ну вот, наконец что-то сейчас произойдет, говорил я себе.

Когда воздух тяжелый, люди чувствуют себя более легкими, как бы погруженными в воду— по закону Архимеда. Разница в том, что речь шла о воздухе, а не о воде; вода была еще только на подходе. И неодушевленные предметы тоже сделались более легкими: замелькали подхваченные ветром газеты и листья, на улицах стала завихряться пыль. Вот почему листья заносило даже на пьяцца Навона, где нет никаких деревьев, и на виа дель Тритоне тоже. Самолеты выныривали из черных туч, появлялись внезапно, рев их моторов раздавался, лишь когда они пролетали уже над головой и, скользнув под облаками, исчезали из виду. И птицы вели себя так же. Люди спешили, шагали торопливо, размахивая руками, лица у всех были напряженные.

Почему ожидание дождя приводит всех в такое лихорадочное состояние? И опять ничего не произошло, ничего не случилось. Я отдавал себе отчет в том, что «ничего» тоже может быть лихорадочно-напряженным, и, пожалуй, это самое худшее «ничего» из всех.

Дождь пошел сразу после обеда, часа в три. Его первые заряды ударили в витрину, словно горсти камешков. Вода грохотала в трубах, переливалась через карнизы домов и церквей, клокотала в уличных канавах, унося бумажки и листья. Когда так льет, намокают и птицы, и самолеты. При первой возможности и те и другие прячутся. Люди тоже. И действительно, было видно, как они припустили бегом, за несколько минут улица опустела. Из-под чугунных крышек канализационных колодцев доносился рев, вода текла по городским клоакам и, все взбаламутив, спешила к Тибру. Рим впитывает воду, как губка, он уже давно к этому привык и промокает насквозь: вода всюду — в подвалах, в домах, в магазинах, в канализации.

Слышался вой сирен пожарных машин, яростные вопли клаксонов. Мальчишкой я прислушивался к цоканью копыт тяжеловозов по брусчатке и щелканью кнутов в руках возниц. Тяжелые, груженные углем телеги начинали двигаться быстрее, а лошадиные копыта высекали из булыжника искры. Теперь лошади, которых я видел в детстве, подохли. Да и многие возницы уже, наверное, поумирали. А телеги? Куда подевались все те телеги, которые я видел на улицах своего детства? У них были большие колеса на крепких осях, настил из выдержанного вяза, тяжелый железный каркас. Колеса даже под огромными тяжестями не проседали ни на миллиметр. Казалось, их, эти телеги, создавали на века, чтобы потом обнаружить при археологических раскопках, как помпейские, а они уже все исчезли, рассыпались в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках, хотя, казалось, им жить и жить и дожидаться археологов. Да, все они уже исчезли и превратились в прах, сгорели в печках пли сгнили на задворках.

Я стоял и смотрел на дождь как зачарованный. Интересно, если бы я не стоял и не смотрел, дождь все равно бы шел? спрашивал я себя. Но сразу же спохватился: что-то ты слишком много о себе воображаешь. В общем, я стоял и смотрел на дождь, пока он не перестал. Воздух стал чистым, промытым, небо прояснилось. Потом поднялся теплый ветер, и над городом — над улицами, домами, церквами заструился пар. Но теплый ветер был сырым. Есть одна вещь, к которой люди, не родившиеся в этом городе, никогда не привыкнут, — я говорю о теплом ветре, именуемом сирокко. Сирокко зарождается в воздушных течениях над знаменитой пустыней Сахара. Благоприятствующая сирокко ситуация образуется в атмосфере в результате возникновения зоны низкого давления над Средиземным морем и высокого давления — над Сахарой. Так написано в одной энциклопедии, но меня лично это мало трогает.