Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни - Екатерина Владимировна Лобанкова

считалось знаком особого таланта{92}. Он подарил свои творения возлюбленной. Так часто поступали любители музыки, используя свои музыкальные сочинения в качестве оригинальных подарков.

Глинка сочинил два опуса вариаций не случайно. Это был самый востребованный жанр домашнего музицирования. Еще плохо представляя себе правила композиции, он интуитивно следовал алгоритму вариаций. Обычно для них бралась яркая тема — из оперы или та, которая нравилась объекту подношения, — и придумывались фортепианные способы, как эту тему «одеть» в новые музыкальные «одежды». Для таких одежд использовались новая гармония, фактура (то есть способ ее изложения на фортепиано), регистр (перенос на разные уровни высоты) и тональность (изменение мажора на минор или обратно). Менялось все, кроме темы. Вариации вызывали неподдельный интерес у публики — ведь в каждом номере нужно было слухом «найти» мелодию и понять, что в ее оформлении изменилось. Своего рода звуковой квест.

Начало взрослой жизни

На фоне драматических событий в пансионе, когда шли публичные разбирательства и суды над профессорами, последние месяцы учебы, весной 1822 года, проходили в полном хаосе. Глинка сообщал родителям: «…ученье у нас в совершенном упадке»[74]. Глинка прошел полный курс обучения, который предполагал четыре года. Он блестяще сдал экзамены, хотя, как вспоминал позже, готовился к ним «спустя рукава». В итоге он стал вторым по успеваемости учеником на своем курсе. Подведем итог его знаний: пять иностранных языков (латинский, французский, немецкий, английский, персидский), обширные познания в алгебре, географии и зоологии, прекрасное знание литературы разных эпох — от Античности до современности и поэзии, с ее законами стихосложения.

В годы учебы сложился и фортепианный стиль исполнения Глинки, который можно назвать «аристократическим». Под воздействием своих учителей — Фильда и Цейнера, продолжавших традиции школы Клементи, он навсегда остался приверженцем эстетики изящества и утонченной красоты. Она исключала использование крайних средств, например чрезмерного форте, крайних регистров, игнорирование правил композиции. Этот стиль соответствовал идеалу утонченного аристократа — всегда изящного, превосходно одетого, отличающегося добродетелями, не повышающего голоса на собеседника.

Пансион решал еще одну важную задачу — социализацию нового поколения. На публичных экзаменах собравшаяся высокая публика запоминала и оценивала каждого ученика. О молодом Глинке после окончания пансиона уже знали в Петербурге, как и о других выдающихся выпускниках.

В начале лета 1822 года в чине 10-го класса он покинул стены alma mater и отправился в свободное плавание, правда, плохо представляя, где именно применить свои выдающиеся знания. Будущее было туманным, но пока его больше занимали мысли о красивых музицирующих девушках.

Советчиком в обустройстве карьеры был дядя Афанасий Андреевич, может быть, потому, что находился рядом, а родители в далеком Новоспасском, а может быть потому, что имел связи в петербургских кругах. Чаще всего начинающие карьеру чиновники получали «теплое местечко» по протекции. Надежды возлагались на семейство Кашталинских, дальних родственников. В Петербурге пользовался когда-то известностью Матвей Федорович Кашталинский, проситель за всех смоленских дворян перед Екатериной II и известный петербургский эстет, участник масонской ложи. Но прежнего веса в высоких кругах у семейства сейчас, как оказалось, не было. Летом Глинка часто бывал в доме Федора Степановича Кашталинского, который располагался на углу Офицерской улицы и Фонарного переулка{93}. Он приятно проводил время с его дочерью Екатериной (в замужестве Кошелевой).

Глава третья. Увидеть русский Восток и… сбежать (1822–1823)

Какой доктор, хотя бы он знал донага всю натуру человека, может нам определить нашу внутреннюю жизнь?

Н. В. Гоголь

В течение двух лет после окончания пансиона восемнадцатилетний Глинка, один из лучших выпускников элитного учреждения, будет ждать вакансии. Музыка в качестве основного занятия, то есть профессии, не рассматривалась. Его игра на фортепиано и пробы в композиции приравнивались к хобби, как сказали бы сегодня. Но полученные за эти годы впечатления накапливались, чтобы отозваться через 20 лет в опере «Руслан и Людмила».

Перекресток судьбы

После выпускных экзаменов Мишель умолял в письме родителей разрешить ему приехать в деревню. Веским аргументом, который еще не раз будет его выручать, стало ухудшение его здоровья. «Воздух, пища, свобода и более всего радость быть вместе с милыми сердцу имеют большее влияние на здоровье наше, нежели самые драгоценнейшие микстуры»[75], — писал нежный сын. Получив разрешение, он провел лето в Новоспасском. Отец убеждал сына искать должность в Коллегии иностранных дел{94}, считавшейся самой престижной службой.

В сентябре, к началу театрального сезона и старту светской жизни, юноша вернулся в Петербург с настойчивым желанием выполнить наказ отца и служить во славу Отечества. Готовясь к службе в Коллегии, он заранее начал учить дипломатический французский язык, который ему преподавал бывший инспектор пансиона Линдквист, уволенный после реформ образовательной системы. Он работал в «Journal de St-Pétersbourg», негласном официальном органе Министерства иностранных дел. Мишель поселился неподалеку{95}, за умеренную плату завтракал и обедал у него.

Оказалось, что французский язык в дипломатии, в отличие от разговорного и литературного, лишен всякого очарования и красоты — как и русский, он наполнен канцеляризмами. Уроки не вызывали энтузиазма у романтичного юноши. Такой французский казался ему «чем-то диким», «вовсе не поэтическим»[76]. Мишель, способный ко всякому учению, впервые терпел фиаско. Министерство иностранных дел уже не казалось ему хорошим выбором.

Воспринимая такую учебу как повинность, он получал удовольствие в искусствах. Следуя дворянскому этикету, он воспитывал утонченный вкус. Музыкальные занятия по фортепиано с Майером продолжались и шли превосходно. Их разговоры все более переходили к философии искусства. Оба придерживались мнения, что игра на фортепиано должна быть непринужденной, без показа усилий, которые в действительности прикладывал пианист. Такая «аполлоническая» манера игры предполагала четкое звукоизвлечение, отсутствие педальных «пятен». Майер и Глинка стремились к совершенству мелкой пальцевой техники, ровности звуковедения. При этом звук должен был быть мягким и певучим. Позже этот идеал красоты он перенес и на вокальное искусство, добиваясь от своих учеников ровности, мягкости и четкости артикуляции.

Мишель не оставлял желания учиться композиции, что считалось обязательным для дворян. В Петербурге жил известный немецкий теоретик Иоганн Леопольд Фукс, который именовался Леопольдом Ивановичем и считался уже русским ученым{96}. Видимо, в это время он взял несколько уроков по композиции у него. К 1823 году относятся «Вариации на тему, сочиненные М. Глинкой. Посвящены… не скажу — кому». Оригинал названия, естественно, написан на французском. Кто был пассией Глинки в это время, сказать трудно. Возможно, молоденькая девушка из числа многочисленной родни или одна из учениц Майера. Подобные витиеватые названия были обычным делом, а кокетливость в его оформлении рисуют нам человека романтического, любящего тайну, загадку.