Черти - Илья Масодов

Это и была Озеринка, деревня людоедов.

Собственно, то была уже вовсе не деревня, а скорее коммуна, потому что жители ее понабрели из разных мест и направлений, в основном то были вдовые бабы и покалеченные на войне мужики, у кого недоставало руки, у кого — ноги, а у кого голова моталась из стороны в сторону, как у старого лошака. Сами себя они называли обрубками. Обрубки не смогли расползтись на заработки, и когда летом минувшего года космический зной убил на сотни миль вокруг все посевы, а продотряды угнали весь скот, они зарылись в землю и ели червей, а когда черви кончились и земля обрушилась без их вентилирующего рытья, обрубки полезли под воду, в озеро, вылавливая рыбу просто руками, потому что и рыба тогда одурела от жары и не могла плыть, она лишь тупо стояла у дна, надеясь, что ее не отыщут. К зиме стало и вовсе худо: ничего живого не осталось больше в здешних краях. Так обрубки победили самого Бога, искоренив все его бывшие в наличии творения, самый думающий из обрубков, пришлый человек Михей Гвоздев говорил, будто Бог должен нынче явиться и сотворить новое, ибо не потерпит пустоты. Впрочем, только бабы, закусившие на печках рты против воя, верили, будто Бог сотворит что-то лучшее, более питательное для народа, сам Михей ждал монстров, вздыхал, наблюдая своих рядком пристроившихся на лавке обеих жен, что народ, мол, отупел вконец, тяготеет к стадной жизни в противовес прогрессу, и скоро вообще прекратится у человека мысль, он не сможет больше обманывать скотину, и тогда коровы и лошади, как более физически сильные и как представители окончательной, совершенно ничего не имущей пролетарской среды, возьмут власть и начнется скотское правление. «Нынче власть Советская, а будет власть Скотская», — назидательно ворковал Михей бархатным своим голосом, опершись бородой на плетень. Старухи, тащившие из лесу лукошки с желудями и мелкими жителями гнилых пней, крестились, ловя беззубыми ртами воздух, давно уже научились они вместе с дыханием вылавливать себе пищу из ветра, как мельницы, а взрослые бабы, в которых жила еще неясная тоска, слушали Михея и думали, не стать ли и им тоже добавочными женами Гвоздева, все одно пропадать со своими обрубками, а он хоть мудростью полезен. Когда же ударили морозы, озеринцы бросились на кладбище, словно по сигналу, уж никто не помнил, как и началось, после говорили — Михей надоумил, сказал, будто покойники зимой ничего не чуют от мерзлости в могилах, а Бога, мол, зимой и вовсе нет.

Мертвецы, впрочем, пищи на себе не несли, заранее потратив всю плоть на корм земляным вшам и опарышам, а та мелочь за лето расползлась кто куда. Из земли выудили и сварили только одного младенца, усохшего по осени, и супом тем накормили девочку-сироту пяти лет, у которой от голода глаза стали такими большими, что она ими видела уже, что не положено, всяких потусторонних существ; от могильного супа девочка легла на лавку спать, но потом стала корчится, схватившись за живот, и так корчилась и кривлялась она целый день, вырвать сиротка ничего не могла, потому что жадный голод жил в ней уже сам по себе и не отпускал из тела ни грамма проглоченного, сухое тявканье девочки так истомило под конец озеринцев, что огромный костистый мужик Терентий из племени мотающих головами убил ее молниеносным ударом лопаты в грудь, сухим шипящим хлопком выпустив из девочки затаенный воздух. Потом Терентий взял нож и выпорол сироте желудок с кишками, так и лежала она на лавке, раскрытая, как поросенок, и малочисленная озеринские детвора ходила глядеть на ее сердце, крупное, боком погруженное в кровь, а к полудню девочку разняли по суставам, зажарили частями над костром, да и съели. За сироткой последовала старуха Федотовна, которую зарезали мальчишки, все равно она помирала еще с лета от голода и низовых кровей, и уж синюшная вся стала, да, видно, жизнь застряла где-то в сухом теле Федотовны, и никак не могла вылезти наружу. Мальчишки били старуху ножами, вытащив из избы на двор, Федотовна не кричала, а лишь кряхтела, отмахиваясь от них, они валили ее на колени, но она снова поднималась, пока мальчик Карпуша, тот самый, что удил теперь на мостках рыбу, не дал ей сковородкой по голове, после чего Федотовна ослабла и дала выпустить из себя всю кровь. Мальчишки с торжеством поволокли ее труп через деревню, к Терентию, другие старухи в ужасе затворяли окна, завидев такие страшные похороны, Терентий же, встречая покойницу, лишь громогласно заржал и взял топор — рубить тушу. Половину мяса он сожрал сам, утоляя огромное тело, Терентию казалось, что у него снова начинает расти по колено ампутированная нога, и он, шевеля широкими черными бровями, поощрял добросовестную регенерацию премиальной пищей, кровавых мальчишек же Терентий разогнал, чуть не убив остервеневшего Карпушу, требовавшего мясца для мамки, топором. То, что осталось, Терентий отдал родственникам, а одну сморщенную голень Федотовны отнес соседу — Савве Карасеву, который, покинув свою избу, жил в земле, пытался там уснуть до весны, как медведь, но ночами же, когда тьма внешняя сливалась с тьмой Саввиной берлоги, он просыпался и низко ревел, а Терентий, который мог убить всю деревню, боялся одного Савву, он думал, что сосед вылезет раз из норы безжалостным зверем, и хотел его заранее приручить. Терентий метнул голень старухи, как молоток, в отверстие берлоги, и прислушался, но Савва молчал, он только невидимо и страшно глядел на Терентия из темноты, так что тот потно занервничал и ушел, припадая на костыль и озираясь назад большой дергающейся головой.

Гибель Федотовны стала предвестием охоты за головами. Обрубки, вооружившись ружьями, вилами и топорами, напали вьюжной ночью на дальнюю деревню Большево, последнюю населенную еще во всей вымершей окрестности, да и то оставалось в ней всего одиннадцать изб, где жили одни бабы, дети да старики. Большевцы не ожидали нападения, но сопротивлялись ожесточенно, три избы озеринцам пришлось сжечь, потому что из них хрипло, будто спросонья, загремели выстрелы, но остальные восемь изб они взяли приступом, выволакивая окровавленные, стонущие жертвы на покрытый сумраком истоптанный снег. Мяса было так много, что часть трупов озеринцы заморозили после в сугробах, а детей угнали в Озеринку живыми, посадили в погреба и кормили соломой. По весне обрубки разбрелись по окрестностям, вылавливая побирающееся дорогами детство, или заманивая пеших батраков к себе в деревню, где их поили сивухой и убивали пьяными, особенно зверствовал Терентий, для него убить человека стало, что орех расколоть, а ел Терентий только детей, выменивая их живыми у соседей на мороженное мясо убитых, с детьми этими Терентий подолгу жил, всматривался им в лица, по лицам детей он мог определить их вкус, сильнее всего влияли волосы и ресницы, чем длиннее они росли, тем слаще было мясо. Забивал детей Терентий топором по голове, чтобы они не успевали испугаться, ибо презирал всякое мучение. Положив мертвого ребенка на спину, он снимал с трупа одежду и распарывал его от паха до горла, брал руками горячие внутренности и ел их сырыми, а жене выламывал и давал огрызать до чистоты голову, выеденные ею и вылизанные детские черепа Терентий собирал у себя в горнице, выставляя по полочке в ряд, каждый череп обертывал Терентий волосами ребенка, чтобы не забыть вкус его мяса. Глядя на черепа, Терентий вспоминал лица детей, словно они были его, родными, и уж понять он не мог, зачем иначе бабам рожать, если не на пожирание. Михей Гвоздев, ко всему подходивший с мудростью мысли, говорил, что Терентий заблуждается в своих физиогномических критериях, слаще всего должны быть именно молочные дети, у которых никаких волос еще не существует, растить их тогда незачем, да и убивать не жалко, поэтому в будущем будет организовано безотходное производство мяса из бабьих чрев, и Озеринка — не что иное как передовой испытательный пункт нового социалистического мясного хозяйства. Но Терентий упорно твердил свое: подавай ему детей старше лет шести, и чтобы волос был мягкий и длинный. «На тебя ж, костный элемент, не напасешься», — лениво махал рукой Михей. «Это ж сколько их растить надо, только чтобы ты жрал. Выйдет пустое торможение». И Михей тер себе бороду, тоскуя о давящей инерции огромного тела Терентия, не дающей тому породить в себе живое, рациональное осмысление. Грустные, налившиеся сливовой синевой от голода, жены жались к Михею, заглядываясь в его просветленные глаза и ласкали его безо всякого стыда, если уж люди детей кушать не стыдятся, рассуждал они, какой тут может быть стыд.