Семейная реликвия. Тайник Великого князя - Елена Зевелева

– Это тебе для храбрости передали, если чересчур страшно станет. Повеселись, старина, от души, отойди от мирских забот на время, а потом действуй, как тебя в детстве учили.

Урман-ака дрожащей рукой взял то, что вдобавок к острому, видно, как бритва, узбекскому ножу передал ему Шурка. Постоял так еще несколько минут, потом, сунув мешочек в карман своих никогда не глаженных, засаленных, в едва видимую полоску брюк, вновь вынул тесак с украшенной драгоценными камнями ручкой слоновой кости из лакированных черных ножен, погладил его широченное, в пол-ладони, серебристое лезвие. Провел пальцем по острию, судя по всему, которым вполне можно было бы побриться. Потом, поднеся совсем близко к слезящимся глазам, внимательно посмотрел на выбитый золотом довольно большой полумесяц и надпись, сверкавшую золотом прямо над лункой для крови – «Гюрза».

– Да, теперь верю. Это тот самый нож, который я когда-то в детстве видел в руках курбаши Ибрагима. Та самая метка, которую он обещал передать мне, если потребуется, через своего сына.

Не ожидал я, что это произойдет, не верил даже. Да, та самая, которую я видел у него незадолго до его смерти с замполитом Суховым в горах. Теперь все понял. Хоп, майли! Джуда яхши! Урман знает теперь, что ему делать дальше, так и передай тому, кто тебя ко мне послал, парень, – сказал он тихо-тихо, и при этом, присосавшись своими сухими, потрескавшимися губами к клинку, поцеловал его с громким чмоком ближе к рукоятке слоновой кости, украшенной красными, зелеными, темно-синими и прозрачно-белыми, переливающимися всеми цветами радуги камнями. Сунул лезвие обратно в ножны и спрятал где-то далеко в закромах своего старого потертого и пропотевшего за долгие годы халата.

Затаив дыхание, с не унимавшейся дрожью в коленках наблюдавший всю сцену от начала до конца, оторопевший от всего виденного и слышанного за эти несколько минут Глодов с ужасом понял, что только что он прикоснулся к какой-то страшной тайне. Тайне, которая, узнай собеседники, что рядом с ними кто-то есть, наверняка стоила бы ему жизни.

Урман же, подумав еще немножко, вновь вытащил переданный ему Смагиным нож из глубинного тайника халата, надетого прямо на тщедушное голое тело, еще раз посмотрел на него с грустью и тоской в слезящихся глазах и затолкал драгоценную реликвию подальше от глаз. Туда, где его, по мнению Урман-ака, вряд ли кто стал бы искать – поглубже на покрытую паутиной полку, заваленную давно вышедшими из спортивного оборота дисками, ядрами, старыми беговыми шиповками и другим инвентарем.

– А ты не боишься, старый хрен, – спросил его тут же с некоторым страхом в голосе Смагин, довольно резко развернувшись вполоборота к выходу, – что это кто-нибудь из твоих архаровцев случайно найдет? Знаешь, если такое случится, пропадет священный пичок (нож), например, тогда всем нам хана будет, не только тебе одному, а?

При этих словах Глодов тихонько, по-прежнему держа в обеих руках мокрые от пота, вывернутые наизнанку носки и пыльные кроссовки, отстранился от щели в стене и, слегка согнувшись, попятился назад, ближе к выходу. Что происходило дальше, он уже не видел, но слышал все прекрасно.

– А-а! Не волнуйся ты, брат! Урман-ака дело свое знает. Хорошо знает солдат Аллаха, сам, наверное, догадался? Жив, значит, Гюрза? А я думал, что его давно нет на свете. Хотя он, в общем-то, еще не старый. Значит, в отца своего пошел. У того много жен и детей было. Сильный человек, не чета многим нынешним.

А знаешь, брат, я давно почувствовал, что что-то такое должно произойти, но думать даже боялся. И тут ты и пришел, навестил Урмана. Гюрза просто так не жалит, у него смертельное жало, но пользуется он им не так, как другие, когда их спугнут или на них наступят, а сам нападает. Это уж старый Урман знает точно. Значит, Ибрагим-старик этого захотел или завещал ему так поступить. А он все ждал своего момента для броска. У них в роду другого и не бывает. Я это знаю. А сейчас, значит, самое время пришло, смилостивился наконец Аллах, простил наши прегрешения, нас простил, своих воинов преданных. Ты знаешь, сынок, о ком я говорю? А? О том, кто в давние годы все время твердил нам, что мы своих врагов вначале утопим в сахаре, а когда они чуть прикроют глазки, тут-то и начнем действовать. Целую жизнь, считай, ждали. А вот теперь пора. Догадываешься, кто мне такой знак подал?

– Нет, Урман-ака, не знаю я ничего такого и даже не хочу знать, – с явным испугом в голосе вновь ответил ему Смагин, перейдя на едва слышный шепот, от которого у Глодова по всему телу побежал холодок и вновь затряслись коленки. – И ты меня, Урман-ака, теперь тоже не знаешь и никогда в глаза не видел. И я тебя тоже не знаю и не видел. Вот так-то, и никак иначе. У тебя своя компания, старик, а у меня своя, понял? И в свои дела меня не вмешивай. Сам решай. Это не по моей части, старик. Я человек другой группы крови. И знамена у нас с тобой разные, Урман-ака. У тебя свое, у меня совсем другое. Не забывай, к тому же, что я какой ни есть, а русский человек. И отец мой всю войну с первого до последнего дня на фронте провел. И сюда, запомни, я пришел пивка попить, вон моя кружка на столе стоит. К тебе же зашел узнать, где тут пиво на стадионе можно найти. Понял? Свою задачу я выполнил. Привет тебе теперь горячий от Шурки Смагина!

– Напрасно обижаешь старика Урмана. Напрасно грубишь мне, брат. Ты не знаешь, какую я жизнь прожил. Не знаешь, каким Урман был в молодости джигитом. А-а-а, что с тобой неверным тогда говорить. Не поймешь ты ничего и не догадаешься даже никогда. Все у меня Советы забрали, все отняли, все испоганили в моей жизни, собаки неверные. Ничего теперь у Урмана нет, кроме этого стадиона, где меня приютили, лепешку, чай дали. Ни жены нет, ни детей, ни дома. Живу здесь, как старая конопля на обочине. На войну я тоже чуть не попал. Солдатом. Надели форму, винтовку дали. Отправили в товарняке на фронт. Но старый Урман хитрый. Около Куйбышева, где нас с земляками высадили, я пошел кипятку взять и тихонько намешал в стакан припасенный большой кусок насвоя. Перемешал все это и выпил. Подумал, лучше умру от поноса, но воевать не буду. Ох. Как же мне было плохо потом. Госпиталь лежал две недели. А потом, также товарняком, отправили Урмана домой. В родной Ташкент. У меня даже медаль есть, на которой Сталин: «За победу над Германией». Это когда вспомнили, что Урман солдатом был, после войны дали в военкомате.

– А че ж ты мне врал все? Че ж прикидывался шлангом? Ты не такой простой, Урман-ака, как я вначале подумал. Ох, не простой! Театр мне настоящий устроил зачем? А я уж было и впрямь поверил. Я уж на самом деле подумал было, что ты не тот, к кому я должен был прийти. Что совсем не тому человеку передал драгоценную метку. Испугался даже слегка. А потом прикинул: не может такого быть, чтобы Вогез так легко прокололся. Нет, решил, глядя на тебя, старый Урман, Дед такую ошибку, за которую можно вмиг головы лишиться, совершить никак не мог. Не тот он человек. А с Советами ты сам разбирайся по своему усмотрению. Не знаю, чем тебе они плохи и каким баем ты хотел быть, а тебе не дали. У меня своя дорога, у тебя – своя. Я от них ничего плохого не видел.

Сделав еще несколько шагов и стоя почти в проеме двери, Смагин вновь повернул голову в сторону стоявшего не шелохнувшись на прежнем месте кладовщика Урмана.